Сексуальная жизнь наших предков - [76]

Она рассказала, что в своё время фотосалоны больше напоминали театральные гардеробные: можно было выбрать не только фальшивый задник, но разные виды стульев, кресел или диванов, огромные подушки, гипсовые колонны, чтобы задумчиво упереть в них локоть, пальмы в горшках, рамы, из которых можно было выглянуть, мужские шляпы всех видов, от широкополой гарибальдийской калабрезы до китайского соломенного конуса и от цилиндра до тропического шлема... Многим нравилось фотографироваться в маске, как на карнавале: считалось, что это добавляет пикантности. Дамы же обычно предпочитали свои самые элегантные платья.

– Значит, этот шарф... – Лауретту не так просто было сбить с толку.

– Множество шарфов, чтобы подбирать их под одежду. Они предназначались для тех, кто не мог просидеть без движения несколько минут – а иначе фотография не получится.

– Несколько минут! Да фотограф щёлкнет меня максимум за полсекунды!

– Это сейчас, со всей той дьявольщиной, которую так любит Танкреди. А тогда выдержка была очень длинной. Стул клиенту ставили с подголовником (которого на снимке, конечно, не заметно), а когда и этого оказывалось недостаточно, фотограф привязывал тебя к нему за шею галстуком, если речь шла о мужчине, или шарфом, если о даме. На этой фотографии я как раз и привязана: ты разве не заметила, как высоко задран подбородок?

Девочки были поражены этой историей, решив, что в жизни не стали бы терпеть такие пытки ради чёткого снимка: они тогда были такими непоседами, что если заболевали, дядя Тан просил Армеллину покрепче обнимать их и прижимать к себе хотя бы пару минут – как иначе сунуть им термометр под мышку, чтобы измерить температуру?

Много позже Ада, посещая университетский курс, посвящённый портрету, и вспомнив про бабушкин шарф, решила поискать, нет ли на фотографии Дороти Кэтрин Дрейпер, первой запечатлённой объективом женщины (или второй, если считать, что Луна женского рода), признаков того, что её тоже привязывали к стулу. И действительно обнаружила между краем капора и воротником нечто напоминающее подголовник, не дающий шее двигаться. Собственно, благодаря этой детали она так хорошо и запомнила бабушкину фотографию.

Джиневра заворочалась: ей не терпелось начать читать. Но Ада при виде знакомого снимка вдруг засомневалась: а насколько законно то, что они собирались сделать, насколько корректно и уважительно по отношению к человеку, так тщательно скрывавшему свой дневник, что его никто никогда не видел? «Понравилось бы мне, например, если бы кто-то прочёл мой предназначенный исключительно для психоаналитика блокнот, куда я записываю сны? Имеем ли мы право раскрывать бабушкины тайны? Она ведь всегда так ревностно блюла неприкосновенность своей личной жизни!»

– Нет, – казалось, сверкнула глазами девушка на фото. – Нет у вас никакого права!

– Но с тех пор, как ты умерла, прошло уже столько лет! А с тех пор, как вела этот дневник, – и вовсе целая вечность! В 1907 ты была совсем ещё девчонкой...

– И что? Это не повод двум сплетницам вроде вас лезть в мои дела. Особенно Джиневре – она ещё дитя, ей рано знать об отвратительных сторонах жизни.

– Джиневра выросла совсем в другом мире, бабушка! Ты даже представить себе не можешь, что она знает. И что делает.

– Как бы то ни было, я не хочу, чтобы она знала. А что касается тебя, Адита... Это же я тебя воспитала (пусть даже ты мне все время перечила), у тебя должна быть хоть капля скромности!

– Бабушка, пойми, ты только разжигаешь во мне любопытство! Какая ещё скромность? О каких отвратительных сторонах жизни ты говоришь, чего стыдишься? Что такого ты могла натворить в свои семнадцать?

– Я была богобоязненной, а потому точно знала, что правильно, а что нет! Но ты читай, читай! Я не в силах тебя остановить, я беззащитна перед вашими наглыми руками! Только не жди, что я замолчу! Я буду говорить, когда мне захочется!

– Тётя Адита! Тётечка! – донёсся сбоку голос Джиневры. – Что с тобой? Ты часом не заснула? Допивай-ка свой кофе, пока он совсем не остыл. Хочешь, я начну читать?

– Нет-нет, прости, я увидела фотографии и задумалась. Она мне напомнила...

– Как она могла тебе что-то напомнить? Ты же тогда ещё не родилась!

– Она напомнила мне один рассказ...

Часть пятая Стыд Ады Феррелл (рукопись)

Донора, 3 марта 1907 года

Мне стыдно быть бедной. Такой бедной, как вы, девушки, даже и представить себе не можете. Отец проигрался в пух и прах, и теперь у нас нет даже крыши над головой – ни в Доноре, ни в Ордале. Из жалости нас пустила к себе пожилая вдовая кузина отца, тётя Эльвира, иначе пришлось бы идти в приют, а это стало бы позором не только для нас, но и для всего семейства Феррелл. Тётя предоставила нам в глубине квартиры две комнаты, где никогда не разжигают камина – даже зимой, когда у мамы случались приступы. Отец, по его словам, изо всех сил старается вернуть наше состояние (или, как ворчит тётя Эльвира, ещё глубже загнать нас в долги). У меня с двенадцати лет не было нового платья, я донашиваю те, из которых выросли кузины. Конечно, это не Золушкины лохмотья: ткани прекрасного качества, а наша горничная, Тоска, очень удачно их подгоняет, расставляя, если они узки, или подшивая воланы, если коротки. Но эти платья уже видели на других девушках, и поэтому все в Доноре их узнают: городок-то маленький. Кузины очень добры ко мне, не забывают приглашать на праздники, пикники, конные прогулки и балы-маскарады, которые теперь называют карнавалами. Но мне не хочется довольствоваться ролью бедной родственницы, которая не может ответить им взаимностью. У меня есть чудесная отговорка, чтобы не покидать дом: здоровье матери. Она уже почти год не встаёт с постели и нуждается в постоянном уходе.