Сексуальная жизнь наших предков - [75]

– Нет, – растерянно выдавила Ада, – даже и не догадывалась.

– А ведь ты прожила в этом доме много лет! И наверняка много раз бывала в бельевой!

– Мы там часто играли в прятки с Лауреттой и другими кузинами. Запирались в шкафах – там было темно и пахло лавандой. Но ящики комода нас не интересовали – слишком маленькие, чтобы в них прятаться. Если бы твоя мать знала о двойном дне, она бы обязательно что-нибудь придумала. Я другой такой авантюристки не встречала!

– Но она не узнала. И ни бабушка с тётей Консуэло, ни их дочери, ни кто-то ещё не знал про двойное дно. Кроме, конечно, бабушки Ады.

– Почему ты так в этом уверена? Может, они знали, но им не было интересно.

– Тётя Адита, если бы кто-нибудь узнал об этом, то нашёл бы и дневник.

– А кто тебе сказал, что его не нашли, а потом просто не вернули на место?

– Нет, тётечка, его ни за что не оставили бы там, его бы перепрятали, а ещё лучше – уничтожили. Если бы кто-то хоть слово о нем сказал, даже внутри семьи, мы бы все узнали. То-то был бы скандал! Я прочла всего несколько страниц, потому что спешила: Аурелия с Витторией могли вернуться в любой момент, а мне не хотелось, чтобы они меня видели. Но я знаю, о чём там говорится! Бабушка Санча не должна это прочесть, а тем более тётя Консуэло, их просто удар хватит! А дядя Тан... думаю, ему тоже не стоит читать, особенно сейчас, пока он ещё не до конца пришёл в себя. Вот почему, спустившись вниз с простынями, я не сказала, что обронила кольцо, и не попросила Костантино помочь мне его достать.

– Да брось, Джиневра! Что такого ужасного могла написать моя бабушка, которая и шагу не могла ступить без своего духовника? И потом, ты видела дату на первой странице? 1907 год! Ей ещё и восемнадцати не было! Наверняка там просто романтические подростковые сопли.

– Слушай, я очень спешила и прочла только несколько страниц, даже, скорее, пролистала, но и этого хватило. Я глазам своим не поверила! Хотя, конечно, я могу ошибаться. Может, нам стоит сегодня вечером прочитать его с самого начала? А потом ты решишь, показывать его остальным или уничтожить.

10

В Аде проснулось любопытство. Бросив короткий взгляд на первую страницу, она была вынуждена признать, что видит характерный бабушкин почерк: длиннющие f с завитушками на концах и росчерки в конце фразы. В том, кто был автором дневника, сомневаться не приходилось – по крайней мере здесь Джиневра была права. И ещё в том, что чтение стоило отложить до более спокойного момента: уже четверть второго, если не поспешить, ресторан на холме закроется.

Сразу же после обеда нужно было бежать в университет: Аде – чтобы подать в секретариат документы на конкурс, Джиневре – чтобы попросить учебные планы интересных ей факультетов. Потом, ближе к вечеру, Ада обещала Дарии заскочить вместе с племянницей взглянуть на квартиру, где та как раз начала рисовать новый trompe l'œil. Не зайти нельзя: подруга обидится, да и Джиневре интересно посмотреть на её работу. И ещё за продуктами в супермаркет. Плюс в процессе всех этих хождений Ада собиралась улучить момент и объяснить Джиневре, почему Джулиано не спит дома и почему из этого не стоит делать трагедии.

Джиневра, как она и предвидела, не стала вдаваться в подробности, требовать объяснений или приставать с вопросом «И что же ты теперь будешь делать?», заметила лишь, что сожалеет, что Джулиано ей нравился и что она была бы не прочь ещё разок с ним увидеться. Ада была ей за это очень благодарна.

Дария настояла, чтобы они поужинали с ней и Микеле («На скорую руку без церемоний. Заодно будете избавлены от стояния у плиты и мытья посуды».), так что домой они вернулись только к половине одиннадцатого безумно уставшими. Дневник бабушки Ады ждал на кухонном столе. Они вопросительно переглянулись: может, отложить чтение до завтра? Нет, невозможно. Пока Ада заваривала кофе, Джиневра сходила в душ и натянула пижаму, потом отправилась умываться уже сама хозяйка дома. А потом, взяв с собой по чашечке кофе, они вдвоём устроились в двуспальной кровати, развалившись бок о бок на подушках и примостив дневник на Адиных коленях.

– Давай, тётечка, открывай скорее!

На форзаце была приклеена пожелтевшая фотография, погрудный портрет юной девушки: камера сфокусирована на лице, остальные детали слегка размыты. Сбоку виднелась выцветшая до сепии надпись – посвящение и дата: «Моему любимому отцу, 16 августа 1907 года». Ада сразу узнала карточку, потому что не раз видела такую же, только в рамке, стоящей на бабушкином комоде. Да и как тут забудешь, если пока они с Лауреттой были маленькими, их вечно занимал один странный момент: несмотря на короткие рукава пышного платья девушки, от шеи и до подбородка она была закутана в вышитый шарф, отороченный кружевом.

– Бабушка, у тебя что, горло болело? В августе так жарко, зачем тебе шарф? – поинтересовалась тогда Ада.

– Ах, этот! – беззаботно отвечала бабушка. – Это не мой, это фотографа.

– Кружевной шарф? У фотографа? И зачем он тебе его дал?

Ада всегда помнила, как бабушка рассмеялась и с необычным для неё терпением объяснила обеим девочкам, в чем дело.