Секс, магия и психоделия - [80]

Торчок тут высидел бы до конца со всё той же сонной улыбкой на лице. Самый эмоциональный момент для него (и то достаточно скучный) тут был бы, если бы он задумался о том, сколько выручит у барыги, разрыв могилу и стащив ценные детали костюма покойного.

Разница между торчками и теми, кто сидит на транквилизаторах — в какой-то степени классовая разница. Большинство сидящих на транквилизаторах — белые англо-саксонские протестанты из среднего класса; большинство героиновых торчков — бедняки, чернокожие или латиноамериканцы. Торчки — люди, которые стеснялись идти к врачу или которым не хватило знаний для того, чтобы добиваться того, чтобы им выписали действительный рецепт на транквилизаторы, когда их жизнь становилась совсем невыносимой. Вместо этого они перешли улицу и купили депрессант посильнее у приветливого соседа-наркоторговца.

Святой Отбой также рассказал мне в рамках того интервью на радио про пережитую им ломку, когда он сидел в городской тюрьме. Один из охранников тюрьмы, отличавшийся особенным садизмом, любил появляться, когда Святой Отбой корчился в муках, и водить перед ним банкой, в которой был белый порошок, по заявлениям охранника — героин. «Ты правда хочешь его? Правда, правда хочешь его? Ну, попроси меня как следует…» Естественно, когда Святой Отбой наконец отбросил свои сомнения и взмолился, чтобы охранник дал ему порошок (чем бы тот ни был), он его не получил. Вместо этого он получил ржущий смех.

Святой Отбой вёл рассказ об этом таким же рассудительным, ровным тоном, каким заявлял насчёт того, что он не ждал, что люди будут к нему хорошо относиться. Это был факт, но он ничего не значил. «Меня бесила его наглость», — безмятежно заявлял он, так безмятежно, как мы с вами сказали бы: «Я отдал четвертак за шоколадный батончик». Прошедшее время в мире торчков является совершенно прошедшим. Садизм охранника был всего лишь фактом; любые проявления людской доброты, которые он вспоминал, тоже были всего лишь фактами. Злиться на что-то одно или быть благодарным за что-то другое — на это у него совершенно не хватало запаса эмоций или энергии. Не было такого чувствующего существа — Святого Отбоя, которое реагировало бы на происходящее; был лишь Святой Отбой-наблюдатель, который фиксировал всё происходящее.

Когда я спросил у него, откуда у него это прозвище, которое было на слуху в некоторых районах города, он рассказал мне, что им его наградил один поэт. «Сначала я этого не понимал, — добавил он, — но все его повторяли, и я наконец к нему привык. Теперь это мне нравится. Я отбился от мира и хотел бы тут и остаться. Holy, wholly out: святой, полный отбой».

Один из моих любимых моментов произошёл тогда, когда я спросил его про полицейских, занимавшихся борьбой с наркотиками.

«Они безумней, чем большинство прочих копов», — сказал он, совершенно не меняя интонацию. «Я знаю одного парня, который никогда не прекращает улыбаться. Что бы ни происходило. Как будто у него внутри сидит личный пушер. А есть один, у которого всё время открыт рот. Он всё время с отвисшей челюстью, будто постоянно удивлён». «Ага, — задумчиво добавил он, — они те ещё чудилы».

Я ожидал, что он выступит с обличительной речью о жестокости, несправедливости, подставах — это типичная реакция травокуров, которые посидели в тюрьме. У него было другое отношение. «Ты серьёзно говоришь нашим слушателям, — задал вопрос я, — что все наркополицейские психопаты?»

«Ну, — сказал он, — они не похожи на других копов. Они будто живут в своём маленьком мирке. И вот что я ещё тебе скажу — они совсем не хотят, чтобы их переводили в другой отдел. Они будут биться как очумелые, только чтобы остаться в наркоотделе. Знаешь, почему? Они без ума от работы под прикрытием. Притворяться торчком — это вызывает такое же привыкание, как и торчать по-настоящему».

Когда я попытался добиться вразумительного ответа на вопрос, как Святой Отбой стал торчком, я наткнулся на непробиваемую стену. На этом, и только на этом вопросе его мышление внезапно становилось таким, как у разумных шизофреников, и его, казалось, никак невозможно было заставить перейти от абстрактных рассуждений к конкретным подробностям.

«Наверно, можно сказать, что я был плохо приспособлен к жизни», — это была его первая приблизительная оценка. Когда я безуспешно попытался вытащить из него более подробные сведения, он перешёл на ещё более высокий уровень абстракции и начал говорить про «социологическую и психологическую напряжённость».

«Давай я сформулирую вопрос так, — сказал я, — как ты достал героин, когда сделал себе инъекцию первый раз?»

«Ну, — сказал он, — тут надо понимать подоплёку событий». Он пять минут распостранялся про социологическую проблематику, модели поведения и психологические факторы.

«Это очень интересно, — сказал я, — а героин тебе кто-то предложил попробовать, или ты сам попросил?»

«Просить не нужно», — сказал он, и тут началось ещё больше метафизических рассуждений касательно того, что человеческие взаимоотношения более невербальны, чем мы это обычно осознаём.

«Так тебе этого хотелось, и кто-то тебе его дал», — сказал я. «Ладно. Почему тебе этого хотелось?»