Секс, магия и психоделия - [40]

«Революция — херня», — отвечал один из них, а остальные начинали безостановочно хихикать.

Том качал головой, печалясь об инфантильности этих ребят, которые были по большей части достаточно неглупы и могли бы стать усердными активистами-социалистами, если бы их не сломало проклятое зелье. Конечно, как я иногда ему напоминал, они также могли бы стать юристами с Уолл-стрит, «если бы их не сломало проклятое зелье».

Однако мысль о йиппи уже посетила Эбби Хоффмана; некоторые убеждённые теоретики из «студентов за демократическое общество» уже задували косяк-другой с укурками, надеясь войти к ним в доверие и постепенно наставить их на истинный путь марксизма, а курильщики анаши, которых ловили и сажали за решётку, выходили на свободу с большей готовностью прислушаться к левацкой пропаганде, особенно если та сильно крыла копов. Спорная кличка «свинья», придуманная «Чёрными пантерами», даже начала появляться в некоторых белых словарях. А потом Элдридж Кливер, который в те дни был божеством, объявил, что, хотя «Пантеры» отвергали героин, они ничего не имели против марихуаны.

Укурки и политические активисты начали свой медовый месяц, который закончился лишь тогда, когда Кливер произвёл «революционный арест» доктора Лири в Алжире в 1970 году.

А в конце шестидесятых, когда наркоманы радикализировались, многие марксисты начали пробовать разные вещества. Мои друзья Том и Джерри, ранее христианские радикалы, ныне приверженцы диалектического материализма, были частью этой чудной главы в истории социализма в Америке.

Всё действительно изменилось с тех времён, когда президентом был Джон Кеннеди. В те романтические годы Камелота студенты-леваки думали, что ещё несколько демонстраций заставят правительство исправиться и сойти с пути нечестивых, а моя знакомая Джейн неделями пыталась найти ЛСД в Манхэттене. Теперь Линдон Джонсон сердито взирал на нас словно Молох, леваки постоянно говорили о «вооружении», а кислоту было достать не сложней, чем пойти подстричься, и она была куда более распостранена в среде молодёжи или организациях красного толка.

Первый кислотный трип Тома оказался пшиком. Он принял всего лишь психолитическую дозу (100 микрограммов — «Майков», как их тогда все называли) и, когда он поведал мне о своём опыте, было очевидно, что его сознание расширилось не больше, чем если бы он выкурил косяк с марихуаной.

Такие вещи меня уже не удивляли. Я был свидетелем многих подобных случаев с тех пор, как Джейн в мучениях прокладывала себе путь, минуя гашиш и пейот в отчаянном поиске переживаний. У меня даже было общее правило: фригидным женщинам и мужчинам-марксистам нужны были самые большие дозы, чтобы поймать кайф. Я предположил, что это было как-то связано с постоянным мышечным напряжением, подавляющим эмоции, о чём идёт речь у гештальт-психологов и психологов-райхианцев.

«Для некоторых людей кислота вредна», — предупредил я его. «В особенности для людей с твёрдыми моральными принципами вроде тебя.» «Но, — добавил я, задаваясь вопросом, почему я ему потворствую, — если хочешь получить опыт, прими более жёсткую дозу». (Прилагательные «психоделический» или «пиковый» к тому времени исчезли и люди просто говорили опыт, и всё).

Мысль о психоделизированном Томе меня, возможно, интриговала. Я однажды находился в его обществе, когда он пытался сводить Джерри и их пятилетнего сына в кинотеатр, куда пускали только детей от шести лет. Джои легко мог сойти за ребёнка семи лет или старше, но когда билетёр спросил, сколько мальчику лет, Том ответил: «Пять». Джои плакал всю дорогу домой: он хотел посмотреть фильм.

«У нас, революционеров, должна быть высочайшая в мире нравственность, коль скоро мы собираемся подавать пример массам», — объяснил мне Том в совершенно серьёзной манере. «Исключений быть не может».

Жаль, ведь даже его собственный сын не мог поколебать жёсткости его убеждений.

Не хотел бы я оказаться его врагом.

Второй трип Тома удался. Я зашёл в гости, когда это происходило, и, как это всегда бывает в случае с хорошей кислотной обстановкой, я увидел, что трипующие выглядели скорее красивыми, чем несуразными. Том, Джерри, временно зависавший у них в берлоге юный революционер по имени Саймон и живущая на том же этаже девица — все они смеялись, плакали и снова смеялись каждые несколько минут.

Том потряс меня, а может, и самого себя, когда внезапно закричал: «Знаешь, Рокфеллер пускай оставит себе всю ёбаную нефть и все деньги! От этого мне кажется, что даже марксизм — пустячная вещь». Сразу же после этого на его лице появилось виноватое ощущение, а затем он снова рассмеялся.

Я никогда не забывал это мгновение. Том вернулся в лоно марксизма и революции к следующему утру (хотя тот момент ереси был предвестником последовавших изменений, как мы увидим), но этот опыт был шокирующим примером силы ЛСД в области изменения сознания. Однажды при мне два преуспевающих «среднестатистических американца» под кислотой объявляли, что деньги-то не так важны, но то был единственный раз, когда я услышал подобное заявление от марксиста.

В следующий раз, когда я встретил Тома (это было в кафе-автомате), он был полон энтузиазма, новых идей, диких планов и душевного подъёма в целом. Они с Джерри триповали достаточно часто и вдобавок к этому много курили траву.