Секреты Достоевского. Чтение против течения - [66]

Ставрогина обвиняют в символичных преступлениях, составляющих центр романа: в убийстве брата и сестры Лебядкиных (в соучастии с Федькой Каторжным), в лишении чести Лизы Тушиной и ее последовавшей за этим смерти, а также в растлении и самоубийстве девочки Матреши[120]. Эпизод с Лизой является кульминацией романтической сюжетной линии «Бесов»; его описывает рассказчик. Что же до истории с Матрешей, то она представлена во вставном документе, повествовании от первого лица в форме письменного признания; как бы то ни было, вопрос о том, следует ли включать его в канонический текст романа, не решен до сих пор. Сложность моей аргументации не должна отвлекать вас от основного тезиса, касающегося этической значимости речевых актов. Исследуя движущие силы явки с повинной, я сначала сфокусирую внимание на основном тексте романа, а затем перейду к признанию Ставрогина.

Достоевский строит свое нарративное искусство на косвенной речи, на слухах. В своем фундаментальном исследовании «Братьев Карамазовых» Н. М. Перлина подчеркивает, что такая (используя бахтинский термин) двухголосая речь всегда двусмысленна, причем Библия (Священное Писание), «наследие, имеющее абсолютный, неоспоримый авторитет», постоянно служит сверхавторитетным источником цитат [Perlina 1985: 24–25]. Цитаты из всех иных источников, за исключением Пушкина, участвуют в пародийном диалоге[121]. Цитирование непривилегированных текстов принижает авторитет источника. При анализе «Бесов» мы можем применить этот удачно найденный критерий к нарративной структуре романа, поскольку о характере и репутации Ставрогина, а во многих случаях даже о его словах читатель почти исключительно узнает с чужих слов. Догадки Д. Даноу относительно косвенной речи у Достоевского подкрепляют мое скептическое отношение к надежности сплетен, касающихся Ставрогина. Даноу констатирует:

Хотя Ставрогин является автором различных философских идей и политических стратегий, он никогда не высказывает свои идеи напрямую. Их озвучивают только его сторонники, отчаянно желающие просветиться душеспасительной философией или овладеть нигилистическим методом политических действий. В отсутствие прямой речи героя взгляды, которых он придерживался в прошлом, но от которых давно отказался, высказываются его учениками в виде косвенной речи. Парадоксально то, что эта речь обладает для пересказывающего ее персонажа некоей аурой авторитетности, которой она не имела для того, кто высказал ее изначально [Danow 1991: 69][122].

Если описание идет не от первого лица, то в его формулу входит элемент фантазии и творчества – вымысла, – а вместе с ним вероятность ложности, то, что Деррида называет диссеминацией. Учитывая, что Ставрогин идентифицируется как сущность за пределами повествования, нам следует особо отметить, что рассказчик, сплетник из местного светского общества, имеющий разнообразные отношения с персонажами романа, не взаимодействует напрямую со Ставрогиным[123].

Я полагаю, что Ставрогина следует рассматривать как проекцию желаний, страхов и увлечений других людей. Его власть в значительной степени основана на литературных прецедентах. Он, безусловно, – кульминация русской демонической традиции в ее западном варианте: бес-искуситель (сатана) романтиков[124]. Другие персонажи романа приписывают ему свои идеи и возлагают на его харизму и личное обаяние ответственность за собственные мысли и поступки. Будучи одержимы бесом, они должны ему поклоняться; у них нет выбора – нет свободы воли. Этот подход к загадке власти Ставрогина созвучен средневековому мировоззрению, согласно которому люди суть не более чем марионетки в руках сверхъестественных сил добра и зла. Более того, некоторые из крупнейших исследователей творчества Достоевского, от Бахтина до Мурав, помещают его в рамки религиозной этики эпохи премодерна. На проклятый русский вопрос «кто виноват» дается простой ответ: «Ставрогин». Это перекладывание вины на внешние силы очень соблазнительно, поэтому оно распространяется за пределы романного мира и передается читателю. Применив удачную модель «одержимого читателя» А. Вейнера, я готова предположить, что в силу численного превосходства и разнообразия точек зрения многим одержимым бесами персонажам из кружка Ставрогина удается передать свою одержимость читателям и заставить их принять свой взгляд на вещи. Вина вне нас, виноват кто-то другой. Мы не видим Ставрогина в действии. Кто же он – дьявол или антихрист, как, по-видимому, верят жители Скворешников? Или на самом деле он – проекция чужой вины, дух, который материализуется в пустом пространстве разума, лишенного веры?

Описывая взаимоотношения между Ставрогиным и членами его кружка, Достоевский использует значимую и повторяющуюся тему русской истории – легенду о царе-самозванце времен Смутного времени XVII века. Выстраивая сюжет своего романа, Достоевский сознательно взял за образец историю Лжедмитрия – самозванца, в 1605 году объявившего себя законным наследником престола и на короткое время ставшего царем. Г. Мурав считает, что в романе Достоевского нашла свое выражение концепция русской истории, «согласно которой бесовский хаос светских событий включен в подчиняющуюся божественному промыслу священную историю» [Murav 1992: 121]. Основываясь на этих культурных и исторических перекличках, она убедительно доказывает, что основным злом в романе является самозванство – как действие и как позиция. Подобно Лжедмитрию, объявившему себя законным царем, Ставрогин берет на себя роль Антихриста, князя мира сего. Будучи всесильным, он виновен в описанных в романе катастрофах: