Секреты Достоевского. Чтение против течения - [63]
Однако посреди бедствий, мерзости и несчастий этого мрачного романа Достоевский все же предлагает ответ. Этот ответ, разумеется, замаскирован и, как и в других его произведениях, служит наградой читателю, в визуальном и символическом плане читающему «против течения». В судьбе Шатова Достоевский представляет альтернативу сомнениям Степана Трофимовича в собственном отцовстве. В ночь накануне того, как Шатова убьет стадо бесов Петра Верховенского, его жена Марья, оставившая его три года назад, приходит к нему в дом, будучи на сносях. С помощью циничной акушерки-нигилистки Виргинской в присутствии Шатова рождается ребенок мужского пола. Муж-рогоносец воспринимает это рождение как великую радость и таинство:
…Это великая радость… – с идиотски блаженным видом пролепетал Шатов, просиявший после двух слов Marie о ребенке.
– Какая такая у вас там великая радость? – веселилась Арина Прохоровна, суетясь, прибираясь и работая как каторжная.
– Тайна появления нового существа, великая тайна и необъяснимая, Арина Прохоровна, и как жаль, что вы этого не понимаете!
Шатов бормотал бессвязно, чадно и восторженно. Как будто что-то шаталось в его голове и само собою, без воли его, выливалось из души.
– Было двое, и вдруг третий человек, новый дух, цельный, законченный, как не бывает от рук человеческих; новая мысль и новая любовь, даже страшно… И нет ничего выше на свете! [Достоевский 19746: 452].
Как мы уже видели, Достоевский помещает зерно надежды в самые мрачные сцены своих произведений, туда, где спасение кажется невозможным. Если и существует какой-то роман, настоятельно требующий апофатического прочтения, то именно «Бесы» с их толпами демонических созданий, массовой истерией и психозом, ужасающими сценами бесчинств толпы, убийствами и самоубийствами. Ритм слов Шатова здесь предвосхищает экстатический монолог Мити Карамазова, пробудившегося от своего сновидения о страдающем младенце. В момент величайшего кризиса и отчаяния, когда он арестован за убийство и никто не может понять, что он не совершал преступления, явившееся Мите видение Мадонны с Младенцем дает ему доступ к высшей, глубинной истине, рядом с которой печальные факты
бедности, голода и катастрофы отступают на задний план. Митя, пусть с ним и обошлись несправедливо, также чувствует только радость и сострадание, и, подобно Шатову, он принимает на себя вину – не только за поступок, которого не совершал, но также и за грехи мира, который этого не понимает.
Именно в тот момент, когда язык уступает место образу, Достоевский выражает идею спасения. Сюзанна Фуссо в своем исследовании «Бесов» выделяет образ Пресвятой Девы и Пресвятой Матери – Сикстинской Мадонны Рафаэля – в романе. История Марьи Шатовой окутана множеством слоев святотатства, тайны и отчаяния – в рамках ее собственной сюжетной линии, в политическом контексте эпохи и на глубочайшем метафизическом уровне. Рождение ею ребенка является моментом откровения, в который чета Шатовых «представляет единственное семейство в романе, связанное исключительно любовью, а не деньгами» [Fusso 1995: 269]. Марья Шатова – это одновременно реинкарнация убитой Марьи Лебядкиной и воплощение Сикстинской Мадонны. Фуссо пишет, что этот образ «перенаправляет внимание от материального к идеальному. <…> В “Бесах” Достоевский использовал бесовские средства для достижения божественных целей, для восстановления чувства трансцендентного» [Fusso 1995: 274–275]. Такие образы идеального мира существуют на уровне, совершенно отличном от уровня нарратива с его линейными сюжетами и мирской темпоральностью, сообщая заложенный в них смысл лишь тому читателю, который готов воспринимать не только слово, но и образ.
Образ материнства отлично отвечает двусмысленности отцовства, составляющей одну из центральных тем романа. Феминистская критика обычно полагает, что женское начало ассоциируется с телом, с физической и чувственной стороной бытия, в то время как мужское ассоциируется с абстрактными идеями[112]. Эта точка зрения дает ключ к разрешению вопроса об отцовстве в романе. Физические муки матери заканчиваются с рождением идеального младенца. Муки отца, носящие абстрактный, нравственный и интеллектуальный характер, заканчиваются его собственным решением игнорировать тот очевидный факт, что биологически это не его ребенок, – верить, несмотря на все факты, и взять на себя ответственность, налагаемую такой верой. Когда акушерка спрашивает его, предполагает ли он усыновить ребенка, Шатов удивляется сомнениям по поводу того, что этот сын другого мужчины должен получить его фамилию, а он должен его любить и растить. Здесь Достоевский предлагает ответ на пренебрежение Степана Трофимовича к ребенку его жены двадцать с лишним лет назад. Божественная тайна чуда рождения, которая так завораживает Шатова, прямо отвечает на тайну, покрывающую происхождение Петра Степановича, и тайну (конспирацию), которая сопровождает его поступки на протяжении всего романа. Это дает надежду на радость, любовь и возрождение в результате события, в котором вполне можно было бы видеть, по примеру акушерки, лишь первоисточник обмана, тайны, греха и преступления. Если эта мизансцена представляет собой икону, то Шатову отводится роль праведного Иосифа: любящего земного отца Божественного (чужого) ребенка. Он отдает истине предпочтение перед фактами: то, что новорожденный младенец не может быть сыном Шатова, очевидно, однако этот вопрос даже не приходит ему в голову. Подобно другим блаженным героям Достоевского (например, Соне Мармеладовой), он не в состоянии понять зло, и образ его святого, не противящегося злу страдания торжествует даже тогда, когда мы наблюдаем за его ужасным убийством, которое совершают одержимые бесами свиньи из революционного кружка Петруши Верховенского.
