Секрет опричника; Преступление в слободе - [145]

Окладин словно дожидался этих слов и заговорил язвительно, тяжело роняя слова:

– Правда состоит в том, что его жестокость не принесла России ничего, кроме страданий и бедствий. Не случайно именно его примером пытались оправдать необходимость репрессивной, ничем не ограниченной диктатуры. Выходили фильмы, писались книги, ставились спектакли, в которых его представляли мудрым мыслителем, великим государем, талантливым военачальником. На авторов сыпались премии и награды, а довольный заказчик уверял себя, что история все оправдает, даже массовые убийства ни в чем не повинных людей. Но оказалось, историю нельзя вывернуть наизнанку, рано или поздно своими именами будут названы и герои, и преступники…

По тому, как хмурился краевед и суетливо потирал руки, было ясно, что рассуждения Окладина так и подмывают его ринуться в бой. Что он и сделал, как только историк произнес последние слова:

– Образование централизованного государства не могло обойтись без жертв, без борьбы, без заговоров. Измена представлялась Грозному тысячеголовым чудовищем – отрубишь одну голову, а вместо нее десять вырастает. Отсюда видения Страшного суда, мысли о бегстве в Англию и отказе от престола, постоянное предчувствие смерти и подозрительность, которая распространялась даже на самых близких ему людей. Но вы не можете отрицать, что кроме репрессий в деятельности Грозного были и положительные моменты.

– Что вы имеете в виду? – усмехнулся Окладин. – Присоединение Казанского ханства не спасло Москву от набега крымского хана. Ливонская война, несмотря на огромные жертвы, закончилась полным провалом. Присоединение Сибири началось помимо государственной власти, нет тут заслуги Грозного. Учреждение опричнины ударило не только по боярам, но и по крестьянству – поля опустели, деревни обезлюдели. Не лучше было и в городах – судьба разграбленного опричниками Новгорода тому пример. Не было революционера на троне, каким совсем недавно пытались представить Грозного, чтобы обосновать новоявленную диктатуру…

Окладин замолчал, не договорив.

Мне подумалось, что, хотя бы в общих чертах, психологический портрет Грозного сложился в моем сознании, однако по-прежнему в этом портрете черной дырой зияло преступление, совершенное в Александровой слободе. Неужели мы на том и закончим наше следствие по делу об убийстве царевича Ивана, так и не выяснив, что же стало мотивом этого преступления?

Глава пятая. По делу об убийстве

Чтобы стронуть расследование с мели, я спросил, обращаясь сразу к историку и краеведу, чем объяснял мотивы убийства царевича Карамзин.

Пташников тут же поднялся с места и, почти не глядя, снял с полки истрепанную книгу; нашел нужную страницу:

– «Во время переговоров о мире, страдая за Россию, читая горесть и на лицах бояр, – слыша, может быть, и всеобщий ропот, – царевич исполнился ревности благородной, пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России. Иоанн в волнении гнева закричал: „Мятежник! Ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!“ И поднял руку. Борис Годунов хотел удержать ее: царь дал ему несколько ран острым жезлом своим и сильно ударил им царевича в голову. Сей несчастный упал, обливаясь кровью. Тут исчезла ярость Иоаннова…»

Несколько секунд мы молчали. Оттого, что краевед прочитал отрывок бесстрастно, без выражения, он прозвучал для меня подобно протоколу следственного дела – категорично и неопровержимо.

Однако сам Пташников был другого мнения:

– Сын просит отца разрешить ему освободить Псков, а царь за это убивает его. Вам не кажется, что версия Карамзина в этой части шита белыми нитками? – обратился он к Окладину.

– Почему же? Его версия не противоречит свидетельствам Одерборна и Горсея.

Пташников постучал желтым, прокуренным пальцем по книге:

– Вспомните, как сам же Карамзин перед этим писал, что «в старшем сыне своем Иоанн-царь готовил России второго себя: вместе с ним занимался делами важными, присутствуя в Думе, объезжая государство». А убил, словно нерасторопного холопа. Как говорится, концы с концами не сходятся. В сообщении Карамзина единственное, что достоверно, это слова царя, обозвавшего сына мятежником. Тут и разгадка, почему он его убил.

Как бы проверяя реакцию Окладина, краевед бросил на него пытливый взгляд, но тот не проронил ни слова.

– Царь и царевич ведут себя, как герои мелодрамы: отец плачет, зовет лекарей, молит Бога о милосердии, а сына о прощении, – продолжил Пташников. – Тот лобызает отцу руки, изъявляет ему свою любовь и уверяет, что был верным сыном и подданным. Все это – трогательная сентиментальность, в которую Карамзин впадал иногда и в своей «Истории государства Российского».

– Карамзин объяснял развязанный Грозным террор исключительно злой волей царя. Сочувствуя боярам и оправдывая их, он видел в Грозном «героя добродетели в юности» и «кровопийцу в летах», то есть пытался представить личность царя как можно полнее, со всеми ее противоречиями.

– А вы согласны с такой оценкой? – выслушав Окладина, спросил я краеведа.

– Невозможно оправдать все жестокости опричины, но нельзя сбрасывать со счетов и боярскую оппозицию, которую, вероятно, поддержал царевич Иван, за что и поплатился, – хмуро заметил тот.