Сегодня и вчера. Книга стихов - [2]

Знаете, что делали в Афинах

С теми,

    кто в часы гражданских свар

Прятался в амбарах и овинах,

Не голосовал, не воевал?

Высылали этих воздержавшихся,

За сердца

      болезненно державшихся,

Говоривших: «мы больны»,

Тотчас высылали из страны.

И в двадцатом веке обывателю

Отойти в сторонку не дают.

Атомов

    мельчайших

         разбиватели

Мелкоту людскую

           разобьют.

Как бы ни хватались вы за сердце,

Как ни отводили бы глаза,

По домам не выйдет отсидеться,

Воздержаться будет вам нельзя.

«Надо думать, а не улыбаться…»

Надо думать, а не улыбаться,

Надо книжки трудные читать,

Надо проверять — и ушибаться.

Мнения не слишком почитать.

Мелкие пожизненные хлопоты

По добыче славы и деньжат

К жизненному опыту

Не принадлежат.

Московские негры

1

Негр проходит по центру Москвы.

Все ему улыбаются.

Все говорят: «Я да Вы»,

В общем что полагается.

Можно к нему подойти и похлопать

По плечу

   тяжелому, словно рояль,

И негр,

   чернолицый, словно копоть,

Белозубый,

   словно январь,

Улыбнется и скажет вам: «Товарищ».

Или: «Здравствуйте»,

          или: «Спасибо».

И сразу видно, что кашу сваришь

С негром. Все выходит красиво.

Кроме того, у нас на окраине

Живут и наши московские негры.

Они черны,

      не как крышки рояльные,

Они черны,

     как рудные недра.

Это студентки или студенты,

Аспиранты и аспирантши,

Как мы, обуты, как мы, одеты,

Как мы, встают с утра пораньше.

Утром поднимешься в семь часов.

Зарядка кричит на сто голосов.

В каждом окне спортсмены упорные.

Везде — белые, в одном — черные.

Это негр и его жена.

Он лиловый, она шоколадная.

Все удивляются, как сложена,

Какая крепкая, какая ладная.

Становится хорошо на сердце,

Делается веселей и милей

От нашего с неграми добрососедства

В доме, во дворе и на всей земле.

2

Негры перебирали шапки,

И старались найти ушанки,

И пытались найти треухи

Или теплые капелюхи.

Негры знали все до детали

О зиме, о пурге, о снеге:

По тетрадке все прочитали,

Посмотрели они по книге.

Аспиранты или студенты,

Негры знали все по науке.

Понимали, что слабо одеты,

И совали треух на ухо.

Когда негры жили за морем —

То ли в Того, то ли в Гане,

Негров очень пугали зимою,

Очень их морозом пугали.

Но теперь они понимают:

Это были враки и трюки!

И спокойно с полки снимают

Капелюхи или треухи.

«Как лица удивительны…»

Как лица удивительны

И как необычайны,

Когда они увидены

И — зоркими очами!

Какие лица — добрые,

Какие плечи — сильные,

Какие взгляды — бодрые,

Какие очи — синие.

Убавилось покорности,

Разверзлися уста,

И в город, словно конница,

Ворвалась красота.

Газеты

Сколько помню себя, на рассвете,

Только встану, прежде всего

Я искал в ежедневной газете

Ежедневные как и чего.

Если б номер газетный не прибыл,

Если б говор газетный иссяк,

Я, наверно, немел бы, как рыба,

Не узнав, не прочтя что и как.

Я болезненным рос и неловким,

Я питался в дешевой столовке,

Где в тринадцати видах пшено

Было в пищу студентам дано.

Но какое мне было дело,

Чем нас кормят в конце концов,

Если будущее глядело

На меня с газетных столбцов?

Под развернутым красным знаменем

Вышли мы на дорогу свою,

И суровое наше сознание

Диктовало пути бытию.

«Я люблю стариков, начинающих снова…»

Я люблю стариков, начинающих снова

В шестьдесят или в семьдесят — семьдесят пять,

Позабывших зарок, нарушающих слово,

Начинающих снова опять и опять.

Не зеленым, а серо-седым, посрамленным,

На колени поставленным, сшибленным с ног,

Закаленным тоской и бедой укрепленным

Я б охотней всего пособил и помог.

Гурзуф

Просыпаюсь не от холода — от свежести

И немедля

      через борт подоконника

Прямо к морю прибывающему

                   свешиваюсь,

Словно через борт пароходика.

Крепкий город, вставленный в расселины,

Белый город, на камнях расставленный,

Как платок на берегу расстеленный,

Словно краб, на берегу расправленный.

Переулки из камня ноздреватого,

Нетяжелого камня,

            дыроватого,

Переулки, стекающие в бухточки,

И дешевые торговые будочки.

И одна-единственная улица,

Параллельно берегу гудущая,

Переваливаясь,

          словно утица,

От скалы и до скалы идущая.

Там, из каждой подворотни высунувшись,

По четыре на пейзаж художника

То ли море, то ли скалы

                вписывают,

Всаживают

      в клеточку картончика.

Кто тут был, вернется обязательно,

Прошеный приедет и непрошеный,

В этот город,

Словно круг спасательный,

Возле моря

На скалу

Положенный.

«Куда стекает время…»

Куда стекает время,

Все то, что истекло?

Куда оно уходит —

И первое число,

И пятое, десятое,

И, наконец, тридцатое,

Последнее число?

Наверно, есть цистерны,

А может быть, моря,

И числа там, наверно,

Бросают якоря.

Их много, как в задачнике,

Там плещутся, как дачники,

Пятерки, и шестерки,

И тощие семерки,

И толстые восьмерки,

И двойки, и нули —

Все, что давно прошли.

«Деление на виды и на роды…»

Деление на виды и на роды,

Пригодное для зверя и для птицы,

Застынь у человека на пороге!

Для человека это не годится.

Метрической системою владея,

Удобно шею или брюхо мерить.

Душевным меркам невозможно верить:

Портновская идея!

Сердечной боли не изложат цифры,

И в целом мире нет такого шифра,

Чтоб обозначить горе или счастье.

Сначала, со мгновения зачатья,

Не формулируем, не выражаем,

Не загоняем ни в какие клетки,

На доли не делим, не разлагаем,

Помеченный всегда особой меткой,