Седьмой переход - [89]

И вот он оказался не у дел. Нельзя же считать серьезным занятием одну-две статейки и полдесятка заметок в месяц в центральной ведомственной газете. Если грузчика заставить перебирать козий пух, то можно довести его до исступления: худшей муки не придумали бы и в древности. Но надо же добывать хлеб насущный.

Сухареву сейчас бы с утра до вечера с институтской кафедры или даже с тесовой трибуны какого-нибудь клуба читать лекции, одну за другой, одна другой громче, а по ночам писать, писать книжку за книжкой, радуя всех блеском мысли. Однако настали иные времена. Иные ораторы трясутся в «газиках» по полевым дорогам, кочуя от стройки к стройке, то села к селу... Не он ли, Сухарев, всю жизнь числил себя среди закаленных бойцов трибуны, что расчищали путь хозяйственникам, таким, как его свояк Егор Речка! А теперь эти «трофейщики» выдвинулись на первый план. Но как будет дальше, когда придется взламывать новые укрепления врага? Тут без старых солдат не обойтись.

Сухарев до сих пор считал, что все уляжется в конце концов. Верность букве марксизма — вся его вина: побольше бы таких приверженцев... Рассуждая в таком примирительном духе, он сглаживал собственную вину, весьма старательно сглаживал, причисляя себя к «издержкам революции». Кстати, случались у него дни, когда жизнь виделась в ее обычном естестве: в борении страстей, поисках, открытиях, в мерном, поступательном движении. Родион Федорович приободрялся: всякое занятие, даже писание заметок в московский еженедельник, становилось совершенно необходимым делом. И все-таки связь его с будничными делами оказывалась настолько слабой, что рвалась тут же, как только он задумывался о будущем.

Как жить дальше?

Неужели он, Сухарев, — закоренелый, отъявленный догматик, «ревизионист наизнанку», по желчному слову тестя, или просто честный человек, привыкший резать правду кому угодно? (Ну, может, чуточку самолюбивый,— не страшно: яд в малых дозах иногда полезен). Неужели он меньше своей жены, «доморощенного политика», разбирается в процессах общественного развития? Нет, конечно. Нет! Анастасия Никоноровна Каширина — самая обыкновенная «регулировщица на райкомовском перекрестке проселочных дорог». Дальше своего перекрестка ничего не видит. Немудрено, ей и не приходилось стоять на «людном большаке государственной работы». Слабой женщине простительно это дирижирование не бог весть каким движением: знай одно — переключай огни светофора с зеленого на красный, с красного на желтый, с желтого на зеленый. Нехитрые обязанности. Привыкла она смотреть на ход истории из застекленной будки: скорость такая-то, повороты такие-то, место для пешеходов такое-то. На каждом шагу предупредительные знаки, все расписано, расчерчено. Картинка — не работа. И эта «регулировщица» позволяет себе учить его, Родиона Сухарева, какой держаться стороны, чтобы не путаться под ногами у прохожих. Слишком много на себя берет! Но как жить дальше?

Неужели они все правы? Жизнь идет своим чередом: заокеанский шумок, поднятый вокруг культа личности, давно уж поутих; «венгерский вопрос» сама жизнь сняла с повестки дня; ломка министерств не вызвала и легкого озноба в промышленности; тракторы, переданные из МТС в колхозы, пашут ту же землю с заданной глубиной; ассигнования на пенсии и жилстроительство не разорили государственного банка, капитальные затраты на целину обернулись миллиардами пудов дополнительного хлеба... Никуда не уйдешь от логического сцепления фактов.

В эти немногие часы просветления, которые Родион Федорович эпизодически переживал после смерти тестя, он готов был пойти в обком, написать в ЦК, раскаяться во всех грехах, подлинных и мнимых. Однако с недавних пор он почувствовал себя совсем чужим в родном городе, хотя еще мальчишкой помогал красногвардейцам отбивать Южноуральск от дутовских казачьих сотен. Воспоминание о том было настолько неясным и отрывочным, что он и сам иной раз не верил в реальность пасхальной кровавой ночи восемнадцатого года. Возможно, взрослые приукрасили тот, Родькин, поступок для пущей важности. Да и вполне возможно, что люди, окружавшие его, Сухарева, все четыре десятилетия, тоже что-то приукрашали в нем. А для чего бы им это делать? Чепуха какая!.. Но последняя догадка, показавшаяся точной, испугала Родиона Федоровича больше всех догадок. И теперь, бесцельно прогуливаясь по улицам, он думал: «Эх, вы, товарищи дорогие, сами возносите человека на седьмое небо и сами смешиваете его с грязью... Кстати, вы тут ни при чем»,— спохватывался он и начинал искать безлюдное местечко в Караван-Сарайском парке. А как все-таки жить дальше?..

Одиночество мучило Родиона Федоровича третий год, исцеляло же на час-другой, не больше.

Позавчера он встретил у подъезда совнархоза Егора Речку. Свояк только что выбрался из машины, стряхнул пыль с пиджака, набросил его на плечи и вразвалку, словно конник, двинулся к парадной двери. Родион Федорович не успел свернуть за угол.

— Постой-ка! — крикнул Егор Егорович. Пришлось остановиться.

— Есть деловое предложение, Родион... Да ты не хмурься. Кто старое помянет, тому глаз вон! Ладно, ладно, не буду о старом... В общем, есть у меня предложение: брось ты эту газету (ее у нас двести экземпляров выписывают на всю область!), принимай-ка лучше плановый отдел в Рощинском. Самостоятельная стройка, доложу тебе, солидная программа капвложений, вообще дело перспективное, с размахом. Поработаешь с нашим братом годик, а там, глядишь...