Седьмой переход - [41]

Однажды, года три назад, Елизавета сама вдруг разоткровенничалась, начала припоминать, как они в летние каникулы странствовали по Южному Уралу, удивляясь названиям живописнейших местечек. Какие-нибудь островерхие, крутые горки посреди степи почему-то обязательно назывались Козьими. Здесь водились, что ли, дикие козы в былые времена. Или — с какой стати эту впадину, заросшую курчавым дубнячком, окрестили Бирючей Ямой? Непохоже, чтобы тут, в километре от районного села, обитали волчьи стаи. А как понимать такое странное, немного и страшноватое название разъезда — Черный Отрог? И отрога поблизости никакого нет, тем более, черного. Наконец, откуда взялось слово — Студенцы? Хорошо, что добрая старушка объяснила: «Больно студеные у нас ключи, потому и студенцами именуемся». Объяснила и загадала новую загадку, показывая дорогу на Южноуральск: «Шагайте напрямки, через Горюн».

Что это за Горюн, узнали уже сами, целый день добираясь до ближайшей деревни по всхолмленной степи, изрезанной вдоль и поперек глинистыми суходолами, где даже ручейка заброшенного не увидишь. «Так и моя жизнь, личная, разумеется, как тот Горюн,— говорила Лиза.

— Все осталось позади: и Козьи горы, где мы с тобой нежились в пушистом ковыле, и Студенцы, где, помнишь, мы сидели у «сахарного» родничка и макали кусочки хлеба в ледяную воду. А Горюну, который теперь перемахнешь на попутном грузовике за час, и конца нет. Когда-то я его осилю? Вся жизнь пройдет». Анастасия обняла ее, не сказав ни слова...

Но сейчас она могла бы поговорить с Лизой как равная с равной. Может, зайти? Лиза, наверное, обрадуется: слишком давно не виделись, кажется, с зимы. Она даже заторопилась к своей подруге, чтобы не раздумать. «Вы к Нечаевой? — переспросили ее в облисполкоме. — Елизавета Прокофьевна с июля работает в Меднограде». Смутившись, Анастасия быстро вышла в коридор. Ведь это к лучшему, что не встретились. Ну зачем бы она заявилась к Лизе? Посоветоваться? Глупо. Просто поболтать? Не поверит. Сразу догадается, что тут что-то неладное: когда была счастливой, месяцами не показывалась.

Пришлось отвергнуть и этот, единственный пример, показавшийся ей поначалу ценным, поучительным. Нет, верно, нельзя рассчитывать на готовые ответы чужих бед. Надо решать самой.

Иной раз до того надоедало копаться в своей душе, что Анастасия становилась беззаботной, смеялась, пела, занимаясь по вечерам домашними делами. Родион Федорович настораживался, для него все стало подозрительным: и ее упорная задумчивость, и беспричинная веселость. Уж, конечно, ее радость, кратковременную, неестественную, он относил на счет Лобова. Мужская ревность еще придирчивее женской.

И ведь как бывает. Именно в эти осенние, переменчивые дни, в этом на редкость неустойчивом настроении Анастасия выглядела похорошевшей. Сама за собой замечала, что цветет, как беспечная девушка па выданье. Что ни проще одевайся, то больше хвалят тебя за вкус. Она и раньше, проходя по улице, изредка перехватывала изучающие взгляды. Теперь взглядов прибавилось. Ну что находят в ней, тем более, эти молоденькие студентки? Знали бы, как неспокойно у нее на сердце. А им, наверное, чудится, что вот идет счастливая, избалованная судьбой. Женщины, женщины, как опрометчиво судите вы друг о друге...

В народе говорят, чтобы узнать человека, надо съесть с ним пуд соли. Конечно, бывает достаточно и одной щепотки, но то исключение из правила. Ей, Анастасии, и пуда оказалось мало. Да пыталась ли она понять Родиона? Просто-напросто доверилась своим чувствам, хотя и считала себя старой девой. Но время всегда потребует отчета, уж время-то найдет удобный случай позвать к ответу. Жаль только медлит слишком: и чем значительнее ошибка, тем, кажется, неторопливее оно. Верно, эти двенадцать лет прожиты недаром, не стыдно взглянуть в глаза людям. А праздника не получилось... Что ж, если суждено и ей, Кашириной, пройти свой Горюн, то она пройдет его, не жалуясь, как и Нечаева, у которой все-таки надо поучиться жизнелюбию.

12

Когда уставшую от непогоды, унылую ноябрьскую степь наспех прикроет запоздалая зима первым невесомым снегом, и весело глянет поутру из-за высоких порожних туч ослепительное негреющее солнце, то мир кажется неузнаваемо преображенным. Горы как бы отступили за ночь далеко на север: едва различаешь на горизонте синеватые прожилки гребней, припорошенные еще слегка,— в надежде на декабрьские бураны. Равнина на юго-востоке начинается теперь будто сразу же за городом: в однообразной белизне теряются, пропадают до весны знакомые очертания кряжистых увалов, плавные развороты сухих балок, глубокие овраги с перехваченными морозом ручейками. Поникший под осенними дождями, жесткий, как проволока, ковыль вдруг снова выпрямляется, приподымает свои метелки в малахитовых искорках утреннего инея — и хоть сейчас выезжай на сенокос, пока не замело проселки-летники. На снегу — ни одного следа: все живое притаилось, с восхищением и опаской наблюдая из своих убежищ долгожданную и всегда внезапную перемену на земле. Так бы и шел весь день прямо по степи, неотрывно вглядываясь в даль, словно ты здесь сроду не хаживал с тульской двустволкой за плечами, словно тебе снится чудо. Но, нет, во сне не такой летучий шаг, не такой пьянящий воздух. Значит, это происходит наяву, в окрестностях Ярска, который где-то близко, судя по дымам, низким, длинноволокнистым, как поземка, что лениво струится в пойме притихшего Урала.