Седьмой переход - [39]

«Порох надо держать сухим»,— любил повторять Родион в то время. Да, годы были тревожными. На Западе бушевал мутно-коричневый ноток фашистских полчищ — перед ним открывались все затворы стареньких плотин, и, наконец, широко распахнулись ворота «Мюнхенского шлюза»... Чем напряженнее становилось в мире, тем резче и самоувереннее выступал Родион Сухарев: в его речах и простая нерасторопность какого-нибудь хозяйственника изображалась чуть ли не злонамеренной, а это подчас решало участь человека. Конечно, Родион не хитрил ни перед собой, ни перед своими слушателями, но он все чаще, как подстегнутый, взвивался до самых крайних обобщений, все больше терявших с правдой жизни. Действительно, ему теперь достаточно было и случайного факта, чтобы сделать громкий, разящий вывод: отсырело где-нибудь на стройке несколько тонн цемента — и это уже не халатность, а вредительство.

Так все черствее становился Родион. Метры, погонные и квадратные, пуды и тонны — цифры, цифры и цифры — только в них он видел спасение от надвигающейся беды. А люди? Их он тоже незаметно для себя приноровился исчислять в круглых цифрах, нимало не задумываясь о ценности каждой единицы. Когда, например, Родиону осторожно, по-дружески, сказали, ища у него поддержки, что за пустяковую аварию на Южноуральской ТЭЦ арестован его приятель — главный инженер, знающий и честный человек, Родион, смутившись на одну секунду, бросил на ходу: «Лес рубят — щепки летят». И окончательно успокоил себя минутой позже: «Раз взяли — значит так и надо».

Потом нагрянула война — с ее яростными бомбежками, танковыми клиньями, встречными потоками резервов и беженцев. Родион добровольно ушел на фронт. Он провоевал недолго, но в том не его вина: пуля не отличает ведущего от ведомого. Однако, может быть, и там, на поле боя, он не разглядел душевного порыва тех, кого еще вчера готов был с маху запятнать каленым тавром тридцать седьмого года. А ведь они умирали в контратаках рядом с ним, на его глазах...

Oн вернулся из-под Ростова тяжело контуженным. Наградный лист его так и затерялся где-то в штабе армии, и Родион словно бы гордился тем, что не отмечен ни орденом, ни медалью. «Коммунист в вечном долгу перед партией»,— говорил он ей, Анастасии, когда заходи та речь о чьих-нибудь заслугах. Но она-то понимала, что он обижен и таит свою обиду ото всех, даже от нее.

Когда Родион окончательно выздоровел, его избрали секретарем горкома. Война закончилась. На первый план выдвигались заботы о неустроенном бытие людей: хлеб насущный, кров, пособия осиротелым семьям, детские дома, учет и переучет каждой пары обуви, каждого метра ткани. Это тяготило Родиона: не тот масштаб, не то поле деятельности. И он, помучавшись больше года, добился все-таки освобождения от нелегких обязанностей секретаря. «Толковые исполнители без меня найдутся», — неловко оправдывался он в кругу друзей. «Ну что ж, видно, каждому свое», — успокаивая себя, рассудила Анастасия. Так и не вышло из него партийного работника.

Но тут вскоре начались другие бои — на другом фронте: завязывались острые дискуссии — то по вопросам литературы и искусства, то среди биологов, философов, языковедов, и, наконец, очередь дошла до экономистов. Родион метался с трибуны на трибуну, он был в своей родной стихии. Он выступал во всеоружии: у него всегда были под рукой нужные цитаты. Оппоненты Родиона отступали в беспорядке. Но он, в полемическом жару, придумывал каких-то новых оппонентов, словно для того, чтобы те — воображаемые противники — помогали ему поддерживать накал страстей, напряжение боя.

Он, не заготовивший сам ни одного пуда хлеба, учил секретарей райкомов, как надобно организовывать борьбу за хлеб. Да мало ли чему учил Родион людей, делающих свое дело с той внутренней убежденностью солдат, для которых ближняя цель естественно сливается с основной целью.

И жизнь постепенно опережала Родиона. Вчерашние ученики начали деликатно обходить своего учителя.

А время загадывало ему все новые загадки. Анастасия вспомнила сейчас, как растерялся Родион в сентябрьские дни 1953 года. «Не понимаю, что творится», — откровенно признался он, стараясь собраться с силами перед очередной лекцией в сельхозинституте.

Восстанавливая в памяти год за годом, Анастасия убеждалась в том, что у Родиона этот недуг хронический и что нужны какие-то радикальные лекарства. Во всяком случае, надо заставить его остановиться, одуматься, пока не поздно. Ведь он бы еще мог кое-что сделать для партии, если бы не эта ржа компиляции, которая лишила его всякой чуткости к окружающей народной жизни. О, компиляция — тяжкая болезнь! Человек с виду будто работоспособен, трудолюбив, но разум-то его давно уже инертен. Компилятор, пугаясь новизны мысли, общественных проблем, мертвой хваткой цепляется за старое,— только бы уцелеть среди этой смелой ломки устоявшихся понятий. Неприятно смотреть на такого со стороны. Однако, каково ей, Анастасии, изо дня в день тратить душевную энергию на бесконечные споры и раздоры с Родионом? Долго ли это будет продолжаться? Нет, он не сильнее, ее, просто он умеет ловко спекулировать тем малым остатком чувств, который время от времени приглушает ее гражданское достоинство.