Седьмой переход - [23]

Он встал, тронул ее за плечо.

— Уйди!

— Ну-ну, успокойся, успокойся,— миролюбиво сказал он и сел на место. Все испорчено за каких-нибудь несколько минут. Возвращался из обкома в отличном настроении, и вот — на тебе — скандал. На бюро даже секретари с подчеркнутым вниманием называли его по имени и отчеству, как прежде, как год назад, когда он учил уму-разуму партийный актив области, выступая с лекциями о строительстве социализма в странах народной демократии. После заседания бюро он простился со всеми за руку, по-свойски, и вышел в вестибюль, как равный среди равных, сделавший доброе дело для партии, для государства. Только один Лобов, восседавший непризнанной гордыней, исподлобья окинул зал, когда голосовали за предложение — поставить на вид зампреду СНХ. Не понравилось! Привык к почету, к орденам. Кстати, Лобова возможно и не тронули бы — новичок! — если бы тот не горячился, не обвинял всех и вся, даже Рудакова, в перестраховке и непротивлении «злу спекулятивной критики». Уж слишком этот самоуверенный госплановец развязно повел себя, защищая честь мундира.

— Я забыл передать в прошлый раз, что Леонид Матвеевич извиняется перед тобой,— вкрадчиво заговорил Родион Федорович.— Ты, оказывается, приглашала москвича в гости, а москвич не соизволил удостоить нас своим вниманием... Урок на будущее,— добавил он. Ему

не хотелось обижать ее, однако уязвленное самолюбие брало верх.

Анастасия подняла голову и, глядя мимо Родиона, убежденно проговорила.

— Ты злой человек.

— А ты добрая! Приглашаешь гостей, ставишь мужа в дурацкое положение. И перед кем? Перед конъюнктурщиком, приспособленцем.

— Да как ты смеешь?! — не докончив фразы, она быстро встала, вышла в другую комнату.

«Надо же мне было напоминать о нем,— огорчился Родион Федорович.— Черт его принес в Южноуральск!» Настроение испортилось окончательно. Он долго сидел один, бесцельно вглядываясь в сторону Зауралья: проходящий стороной вечерний дождь гнал впереди себя огромные клубы рыжей пыли, она поднималась выше тучи, медленно оседала на политые поля, и белесые дождевые облака издали казались припорошенными пыльцой. Скрылось из виду дачное местечко «Березники», расположенное за крутой излучиной Урала, кисейная занавеска ветреного ливня заполоскалась в омутах степной реки...

Перебирая в памяти все, сказанное женой, слово за словом, Сухарев только сейчас понял до конца, что это уже не просто семейная сценка, а нечто большее. Случались и раньше ссоры, похожие на эту вот скоротечную грозу: вспылит Настя, всплакнет от обиды, чаще, всего на свой собственный характер, и первая ищет примирения. Теперь не так: после каждой новой неприятности все труднее становится заделывать трещинки в семье. Кстати, он-то, Родион, всегда старается сгладить отношения. Но дальше отступать некуда.

И как можно отступать? Отступать перед человеком, обвиняющим тебя в политической спекуляции, чуть ли не в двурушничестве? Нет, Анастасия Никоноровна, слишком много па себя берете! Привыкли вы скользить по поверхности и не видите глубинных процессов жизни. Так-то! И напрасно вы заговорили о «торгашеских замашках». Не по адресу. Можете делать все, что вам заблагорассудится: идти завтра в обком или написать заявление в ЦК. У вас рука не дрогнет, хотя она и слабенькая, женская. Вы это доказали, проголосовав за строгий выговор ему, Сухареву. Что ж, придет время,— пожалеете, но будет поздно...

Кажется, никогда он не испытывал такого одиночества, как сейчас, в этот серый, ненастный вечер. Даже после разбора его «персонального дела» он чувствовал себя лучше, потому что верил: заслуги коммуниста оцениваются народом не каким-то средним баллом, а последней прижизненной отметкой, значит, не все пропало. Однако как быть, как жить, если тебе отказывает в доверии самый близкий человек, обязанный поддержать тебя в трудную минуту?..

Анастасия встала поздно, на скорую руку приготовила завтрак, наказала Леле покормить отца. Родион Федорович спал на диване, не раздевшись, не сняв ботинок. Он лежал лицом к окну, подогнув ноги; и лучик солнца беззаботно поигрывал на его седом виске. Анастасия осторожно укрыла Родиона одеялом, на цыпочках вышла в переднюю. Так—со смешанным чувством притуплённой боли и слабой надежды — отправилась она в райком.

Утро выдалось на редкость светлым и покойным. Ни одной пылинки, хотя мостовые давно просохли после вечернего дождя. У нового продмага на Советской разгружали арбузы: они мелькали в воздухе, над тротуаром, перебрасываемые из рук в руки, отборные, один к одному,— темно-зеленые разлапистые полудужья по светло-зеленому полю. Огибая центральный сквер, в русло главной улицы вливался длиннейший автообоз с зерном: пахнуло в лицо стойким ароматом пшеничных ворохов, степным разнотравьем. Сделалось грустно. Впереди всего две-три переходных недели — бабье лето. Каким оно будет? Погожим, теплым, с серебристыми паутинками на едва тронутых багрянцем осокорях и кленах? Или хмурым, неприветливым, с обложными суточными дождями? Настоящее большое лето уже позади, теперь вся надежда на бабье — коротенькое, неустойчивое.