Счастливый Феликс - [43]

Извлекла откуда-то и показала захватанную темную бутылочку. Потом, по-прежнему недовольная, вышла из ванной, громче обыкновенного хлопнув дверью.

– Ну и не надо, пусть ходит такой… ромашкой, – Лилька опустилась на табуретку.

Действительно, теткина голова была похожа на гротескную ромашку – белая сердцевина и черно-рыжие лепестки.

– Не представляю, как вы общаетесь?

Общаемся ли мы, неожиданно задумалась Валентина. Можно ли назвать общением запрограммированные фразы, вылетающие автоматически: «доброе утро», «как вы себя чувствуете», «приятного аппетита», «что вам купить»? – Сомнительно. Даже в тех редких случаях, когда Софа поддавалась на уговоры и раздраженно ввинчивала в уши слуховой аппарат, новый или старый, мало что менялось: оказывалось, что говорить с ней практически не о чем. Она просматривала газеты, но что именно вычитывала из них, оставалось не понятно. Истово смотрела вечерами телевизор – все подряд, с одинаково неподвижным лицом, независимо от того, объяснялись ли на экране в любви, бежали с криками в атаку, забивали гол или выступал член политбюро.

– Дикая она какая-то, – вырвалось у Павла. – Мои старички совсем другие были…

«Старичков» он всегда вспоминал с улыбкой. У бабки лицо было строгое, таким и запечатлено на портрете в пустующей комнате, но при виде Павлика оно неизменно расплывалось в улыбке, куда девалась строгость? Она спешила на кухню, где на большом овальном блюде со щербинкой на краю ждали коржики с маком, только что вынутые из духовки, круглые и румяные. Она что-то добавляла в тесто, и тем ароматом пропитывалась вся кухня, бабушкины руки, которыми она ерошила ему волосы, ее фартук. Секрет ушел вместе с нею – мать тоже печет маковые коржики, но в них уже нет прежней душистости. «Что ты выдумываешь, – огорчалась она, – точно такое же тесто!» Павел извинялся, ссылался на заложенный нос. И дело не только в коржиках. Когда в детстве он заболевал, бабка часами держала его на коленях, ухитряясь менять компресс на лбу. Они все тогда жили вместе, в одной квартире, все хозяйство вела бабушка – дед и мать с отцом уходили на работу. Нет, он не знал, что такое детский сад, – она и в школу-то не хотела его отпускать: «В гимназию детей отдавали в восемь лет, он еще мал!..»

А дед, приходя с работы, всегда посматривал на него многозначительно – вот-вот достанет из портфеля какую-то диковину. Не спешил: переобувался в тапки, долго и тщательно мыл руки, потом… выдергивал карандаш из кармана пиджака. Знаю я твой карандаш, я сто раз его видел, хотелось завопить Павлику, но в руках у старика появлялся обтрепанный блокнот, и вот уже тонкая графитовая линия протягивалась от нарисованного кружка под неторопливый голос: «На ветке – смотри внимательно – сидит ворона. На другом дереве…» Из кухни слышалось бряканье посуды и строгий голос: «Бульон стынет!..» Он не был художником, его дед, – рисунки из-под карандаша выходили неуклюжими, но хитрые задачки никогда не повторялись. Голос деда увлекал его в дебри логики и таил в себе особую магию – как бабушкины руки, в которые мальчик утыкался горячим лбом. «Никуда твои шахматы не убегут, сядь уже поешь!» Старик откладывал карандаш («только не сломай») и семенил на кухню, на ходу поправляя спадающий тапок, а Павлик оставался наедине с задачкой. И конечно, шахматы – «шахматы», как снисходительно называла их бабка; дед научил его игре, так что скользящие по клеткам фигуры потеснили хитрые задачки – шахматы оказались хитрее и мудрее. Повзрослев, Павел играл с отцом – и был разочарован: ему помнилось, что дед играл сильнее и… остроумней, что ли. Убедиться в этом стало невозможно: старик больше не проявлял интереса к игре, полностью сосредоточившись на сушке сухарей. А ведь тогда, раньше, можно было записывать его партии. Если бы знать… В письменном столе лежит дедов старенький карандаш – тусклый, со стершейся позолотой и потемневшим зажимом, который прежде выглядывал из кармана пиджака.

После смерти деда Павел забросил шахматы и, наверное, не вернулся бы к ним, если бы не жена. Валентина сняла с антресолей деревянный ящик с гремящими фигурами, стерла пыль… Играли по-разному: то партию-другую время от времени, то азартно пускались в «шахматный запой» на неделю – прибегали с работы, наскоро перекусывали, раскрывали доску. Одна белая пешка была потеряна в незапамятные времена – вместо нее дед ставил пустую катушку от ниток. Однажды, когда Павел расставлял фигуры, Валентина вытащила из сумки… белую пешку.

В тот вечер не играли – сложили фигуры, вместе с новой пешкой, и захлопнули доску.

Новая пешка была отнюдь не нова и когда-то входила в шахматы, принадлежавшие Марининому отцу. Шахматы те, как и многое другое, были конфискованы в 1940 году во время его ареста. Капитан НКВД, которому шахматы явно приглянулись, фигуры не пересчитывал, иначе заметил бы отсутствие белой пешки, которая в тот момент лежала в кармашке платьица трехлетней Марины.

Отец не вернулся – ни на следующий день, ни потом, оказавшись, как и тысячи других, одной из пешек в чужой игре.

Пешка долгое время была Марининым талисманом. Она брала ее с собой на экзамены. Достаточно было нащупать в кармане гладкую костяшку, сжать ее пальцами – и это давало какую-то уверенность. С пешкой играла маленькая Валюшка и огорчалась, что мать не разрешает носить ее в детский сад. Однажды во дворе она совершила выгодную, как ей казалось, сделку, обменяв пешку на битку для «классиков», приятно тяжелую в руке. Девочка похвасталась своей предприимчивостью матери, но Марина даже не посмотрела на битку: «Меняйся обратно». Процесс обратного обмена был унизительным, к битке пришлось добавить увеличительное стекло, Валюшкину гордость – ни у кого такого не было.