Счастливый Феликс - [41]

– Я говорру: голова крружится!

Крру… крру… Как плотно ни закрывай дверь, все слышно. Валентина захлопнула журнал и вышла на кухню. Иннокентий Семенович, заглянувший проведать тетку, сидел над тарелкой с супом.

– Что вам врач сказала? – крикнул он.

Софа безнадежно махнула рукой:

– Плохая докторша! Говорила: «Пейте кофе».

– Так пейте!.. У вас что, кофе нет?

– Куда?

– Кофе! Кофе, говорю, пейте!..

– У меня сэррдце! – укоризненно рокотала она.

– Сэррдце, тебе не хочется покоя… – начинал Иннокентий Семенович, отодвигая тарелку, но допеть не удавалось.

– Какое? – тревожно кричала Софа. – Какое у тебя сердце?..

Вскоре появился новый слуховой аппарат – и с печальной быстротой разделил судьбу предшественника: когда Иннокентий Семенович, охрипнув от крика, заставлял тетку надеть его, та кивала, слушалась, но после его ухода с досадой выдергивала тонкий инструмент и отбрасывала, как оторванную пуговицу.

– Что вы делаете? – не выдержал Павел.

– Он мне мешает, – последовал ответ.

Всем остальным мешал телевизор в Софиной комнате, включаемый на полную громкость. Только Валентина усаживалась в детской и раскрывала книжку, как из дальней комнаты несся оглушительный голос диктора: «Сегодня в Центральном комитете КПСС прошла встреча с руководителями средств массовой информации. Присутствовали представители творческих союзов. Михаил Сергеевич Горбачев призвал собравшихся нанести поражение тормозящим факторам перестройки…» После долгих, громких и бесполезных уговоров Павел нашел блестящий выход: раздобыл наушники.

Наступило счастье вечерней тишины, нарушаемой только свистом чайника, звуком льющейся воды и негромким разговором. Как ни странно, он тоже крутился вокруг Софы: театр одного актера в поликлинике, постоянные обиды на «не те» продукты, слуховой аппарат, будь он неладен… Иногда заходили друзья, но это случалось все реже. Думать, что это связано с теткой, было слишком абсурдно – у всех дела, в конце концов, как уверял себя Павел.

Они по-прежнему редко выходили вдвоем: мечты Иннокентия Семеновича оставлять «орлов» на тетку развеялись как дым. Одной попытки хватило, чтобы в этом убедиться.

…Вернувшись из гостей, Павел с Валентиной застали мальчиков на своем диване перед включенным телевизором. В тетиной комнате было темно, дверь закрыта: она спала.

– В конце концов, я не вижу никакой трагедии, – под раздражением Павел скрывал растерянность. – Ну, не захотели смотреть телик у нее, вот она и включила наш. Раз в жизни могут лечь поздно. В конце концов.

На следующий день выяснилось, что у Софы кружилась голова: «у меня сэрдце». Водрузив обоих мальчуганов у себя на кровати, она поставила им вазочку с конфетами и включила телевизор. Опустошив вазочку, оба тихонько сползли с монументального ложа и пошли в детскую. Владик объяснил: «Жарко там». «Скучно», – добавил Ромка. Что было понятно: Софа никогда не открывала окон, а навязчивый аромат «Красной Москвы» вперемешку с нафталином, как и все остальные запахи, просто не чувствовала.

– Могла бы посидеть с ними в детской, – буркнул Павел, когда мальчиков уложили. – Трудно было занять их, что ли?..

Больше детей с теткой не оставляли, хоть она предлагала неоднократно.

Мы сами виноваты, думала Валентина. Для Софы «занять» мальчишек было не трудно, а попросту невозможно, и не только из-за глухоты, но и от полного отсутствия навыка. Она не знает, как общаться с детьми, потому и сделала самое простое: накормила конфетами, усадила перед телевизором. Хлеба и зрелищ.

– Дети хорошо себя вели! – уверяла Софа на следующий день.

Она совала в мясорубку куски говядины, плотно утрамбовывая их рукой, а второй крутила ручку. Сейчас она… пальцы. Валентина отвернулась.

– Мне ребенка загубили, – неожиданно произнесла Софа.

Валентина протянула руку к вешалке, собираясь уходить, но остановилась как вкопанная. Софа подхватила горсть фарша и плюхнула в миску.

– Доктора загубили, – продолжала, не поднимая глаз. Потом коротко взглянула на застывшую Валентину и взмахнула рукой, роняя красные ошметки. – Я беременная была. Врредители. Загубили, – повторила упрямо.

Выкидыш, наверное, пронеслось в голове; или недоношенный был.

– В Ленинграде? – спросила.

– Зачем? – возмутилась Софа. – Мы тогда жили в…

И назвала город – Новороссийск или Новокубанск, где-то на юге. Валентина не могла сконцентрироваться на городе – перед глазами маячило неподвижное съежившееся тельце, в ушах вязли слова: загубили, ребенок, вредители.

В отличие от других стариков, любящих перебирать воспоминания молодости, Софа ничего о себе не рассказывала. Когда говорила о муже, то называла курорты, где они отдыхали, всегда в контексте еды.

– Что за масло? – громко негодовала она, намазывая булку. – Разве это масло? Марродерры… Вот когда мы с Архип Данилычем ездили в Гагры, нам подавали масло!

Такое же исключительное масло (мясо, «курру», «икрру») подавали в Адлере, Гурзуфе и на всех остальных курортах, где им случалось отдыхать.

Итак, мужчину с овечьим лицом звали Архипом Даниловичем. Валентина пыталась представить себе жизнь этой пары – сначала в Новороссийске (Новокубанске?..), потом в переездах из одного города в другой, куда партия отправляла ценного Архипа Даниловича на очередной прорыв, после чего награждала путевкой на курорт. О чем они разговаривали, не о масле же? Чем они жили, не только ведь высокими потолками на Невском да курортными яствами? Архип Данилович представлялся почему-то безмолвным.