Счастливая Женька. Начало - [69]

Вернулась домой поздно, долго обсуждали с Карпухиным текущие заказы. Дома она застала одну Аню, которая исправно заканчивала приготовление уроков. Дочка, которая уже год, как освоила нехитрый способ разогрева еды в микроволновке, кинулась подогреть матери ужин.

«И в кого она такая? – с искренним удивлением думала Женька – Самостоятельная, чуткая, ответственная, послушная, – ума не приложу!» Она долго не могла заснуть. Димка опять не пришел ночевать. И телефон его снова был отключен. – Что-то неладное с парнем творится, – мелькали в голове тревожные мысли… Постоянные звонки эти, то угрюмое, то напряженное выражение лица сына, когда он смотрел на дисплей телефона… Это его однообразное «угуканье» в ответ на реплики невидимого собеседника. – Как достучаться до него, – в который раз думала Женя, – Он закрыт, не подпускает к себе никого, любые её попытки к сближению высмеивает, или резко обрывает. Именно втакие моменты у Димки появлялась эта снисходительная кривая улыбочка, как у его отца. Этот презрительный взгляд, частенько сопровождаемый язвительным тоном, у Леонида, так же, как и у их сына появлялся тогда, когда он был непоколебимо уверен в абсолютной бесперспективности и даже смехотворности предпринимаемых с её стороны усилий. Она терпеть не могла это выражение. Особенно невыносимо было его видеть на лице своего ребенка. Этим, – Женька была уверена, – он как бы говорил: «Я, разумеется, с удовольствием побеседовал бы с тобой, но ведь этосовершенно бессмысленно! Надеюсь, ты и сама это отлично понимаешь, ведь иначе ты бы не стояла здесь с таким дурацким, пришибленным и жалким видом. Ах, ты хочешь мне помочь? Надо же, как интересно! А каким, собственно, образом? Скажи, будь любезна, чем кому-либо может помочь человек, который не в состоянии навести сколько-нибудь заметный порядок в своей собственной жизни?» Ну и так далее… Женька читала все это и многое другое на застывшем, холодном лице сына, как в открытой книге. Она спотыкалась об этот его взгляд, о его холодность и враждебность, как о предательски натянутую леску в темноте, сбивалась, путалась и выглядела, наверное, и в самом деле весьма жалко. Но она любила своего мальчика. Любила так, что начинало болеть сердце. Каждымнервом и клеточкой своего тела. Ей казалось, что он отталкивает её, потому что она не может, не умеет высказать это. Он не доверяет ей, потому что не чувствует её любви. Не видит её. От этого Женя приходила в ещё большее замешательство, чувство вины накрывало её с головой, она тоже отстранялась и молча страдала. До следующего раза.

– Ничего, – пыталась она успокоить бешеное сердцебиение, – сейчас перейдет на второй курс, там каникулы, отправлю его на Ставрополье вместе с Анюткой. Нужно оторвать его от этих подозрительных друзей и сомнительных компаний. Бабушка и дедушка скучают ужасно, все время зовут. Женя вспомнила недавний разговор с матерью по телефону. Отец стал часто болеть. Мать жаловалась, что он ударился в вегетарианство. В настоящее время начал практиковать сыроедение. Раздражался и злился по малейшему поводу. Зинаида Евгеньевна рассказала Жене в несвойственной ей доверительной манере, что они могут не разговаривать целыми днями. Таким образом, отец наказывал свою жену за то, что та отказывалась по её собственному выражению «сходить с ума, занимаясь на старости лет подобной чепухой». Она очень хотела, чтобы приехали внуки.Димку, родители Жени не видели уже два года. Зинаида Евгеньевна сказала дочери, что разговаривала с Сергеем, и узнала, что он будет в начале лета в Москве и охотно привезет обоих. Услышав за бывшего мужа, Женя непроизвольно поморщилась, – Мам, Димка совсем взрослый, что они сами не долетят? А вы их встретите.

Думая об отце, Женька вспомнила рассказ благообретенной сестры о его знакомстве и мимолетном, но головокружительном романе с матерью Шурочки. Оксана, мать Шурочки, была третьей из пяти сестер в их семье. Две старшие вышли замуж, а у двух младших были женихи. Оксану никто пока не сватал, отчасти из-за её замкнутого, уединённого образа жизни, а также в силу некоторой созерцательности характера, неторопливости и погруженности в себя. На Соминке, большом и отдаленном районе Твери, где они жили, её считали диковатой, странной и чуть ли не душевнобольной. Младшие сестры уже открыто говорили ей, что она стоит у них если не поперек горла, то поперек дороги точно. Причем, её сестры единодушно веровали в то, что подлая Ксюха делает это чуть ли не намеренно. То есть стоит перед ними, и тем самым загораживает путь, ведущий к их большой цели и святому предназначению, то бишь, замужеству. Под давлением сестер, к которым, в конце концов, примкнула и их робкая, всегда будто испуганная мать, Оксана стала выходить «в свет»: бывать на танцах, участвоватьв молодежных посиделках, и изо всех сил делать вид, что ей очень весело и интересно. И что она такая же, как все. Хотя это, очень мягко говоря, вовсе действительности не соответствовало. Нужно заметить, что внешность у Оксаны была, хоть и маловыразительная, но вполне достойная. Только уж очень неявная. Как будто при её создании природе не хватило красок, а те, что были, давно выгорели. Смотришь – девица, как девица: руки и ноги на месте, волосы там, глаза и уши, все как надо, а отвернешься на секунду, и не вспомнишь ни за что. Волосы? Как будто светлые, нет-нет, скорее русые… Глаза? Серые? Или зеленые? Скорее всего, карие, хотя… Черт знает что такое, ведь только разговаривали… Фёдор увидел её первый раз на какой-то очередной гулянке, когда она исправно обтирала подоконник и без всякого выражения разглядывалатанцующих. Федору было двадцать пять лет, и служил он в звании прапорщика в близлежащей воинской части. Вновь зазвучала музыка. Он подошел к ней. Не то, чтобы пригласить, в её согласии он не сомневался, а как бы четко обозначить свое присутствие в её жизни. С этого самого момента. Под грозным взглядом сестер, Оксана, залившись пунцовым румянцем, низко опустив голову, слабо кивнула и пошла танцевать с этим незнакомым, пугающим её до онемения, человеком в военной форме. Через неделю Федор пришел к её родителям. За ним шли сваты, друзья-однополчане, и несли ящик портвейна. На крыльце ухмылялся её пьяненький отец. Мать испуганно выглядывала из летней кухни. Это был один из тех редких вечеров, когда Федор был трезв.Но и в тот день весьма недолго. Назначили свадьбу. После брачной ночи, Оксану долго и мучительно рвало в уборной.Её пьяный вусмерть новоиспеченный муж, не снимая кителя, царапая её лицо и руки нашивками, грубо пытался овладеть ею, нещадно матерясь и обдавая супругу густым, невыносимым запахом перегара. Стараясь восстановить дыхание после очередного желудочного спазма, Оксана увидела в проеме двери перекошенное злобой, обезображенное лицо Фёдора. Он бил её долго, как будто получая удовольствие, методично нанося удары то правой, то левой рукой. Когда Оксана упала, он продолжил её бить ногами. Она не кричала, было очень стыдно. За стенкой жила семья замполита с маленьким ребенком. Кроме того их домик был самый крайний и стоял ближе всех к казарме. Бойцов тревожить нельзя. К тому же она каким-то своим природным, женским естеством хорошо понимала, что это не только бесполезно, но и,возможно, спровоцирует новый, ещё более страшный приступ его ярости. Такие вспышки случались у мужа довольно часто. Фёдор регулярно пил, часто избивал жену, а когда изредка бывал трезв, ходил угрюмый и молчаливый. Каким-то образом безмолвная и робкая Оксана, окончившая в свое время медучилище, сумела устроиться на работу в медсанчасть. В военном городке ходили слухи, что пригласил её туда на работу лично комбат. Более того, когда Федора несколько раз собиралось выгонять из армии за систематическое пьянство и рукоприкладство, имевшее недюжинное терпение военное начальство, только благодаря своей жене он все же в самый последний момент оставался служить, хотя звания выше прапорщика так никогда и не получил. Известно было, что Оксана ходила к комбату и говорила с ним при закрытых дверях, после чего её очередной раз набедокуривший муж отделывался строгим выговором с предупреждением, а то и просто легкимиспугом. Зная Оксану, а также короткого на расправу бешеного Федьку, даже самые ядовитые и болтливые сплетницы и предположить не могли ничего крамольного и предосудительного. Тем мучительнее была неизвестность.