Счастливая ты, Таня! - [30]

7 сентября Рыбаков ни с того ни с сего устраивает праздник. Отчего, почему — загадка. Друзей, и с кем просто приятельствует, приглашает в ресторан. Где-то достают бубны и, со смехом, ударяя в бубны, пританцовывая, движется эта толпа к ресторану. Старухи местные в недоумении: «Цыгане, что ли, понаихали?» — «Каки-таки цыгане, то ж писатели гуляют. Из Дома творчества».

Отошел от Рыбакова Витя Фогельсон, взял под руку нашу общую любимую подругу: «Сегодня ведь Танин день рождения. Я не ошибся?» — «Не ошибся». — «Понял».

— Телеграмма хоть хорошая? — спрашивает сторожиха. — Никогда не видела таких длинных телеграмм.

Да я и сама таких длинных телеграмм не видела. Киваю ей головой, мол, да, хорошая. Она ноги в руки и бегом сторожить свою дверь. Эта зверь-баба выделяла меня среди других из-за робости перед Евгенией Самойловной Ласкиной.

— К тебе начальница идет, — сообщала она, взбегая по лестнице, как только видела, что Евгения Самойловна открывает дверь в больничный корпус.

Была в Евгении Самойловне какая-то магия, если даже простая сторожиха увидела в ней «начальницу», то есть почувствовала ее незаурядность. Маленького роста, седой пучок на затылке, тихий голос, пронзительные глаза, строгие губы и редкое умение выслушивать другого человека и вникать в его нужды. Так в чем же магия? В чем — не могу сказать, но магия была. Евгению Самойловну побаивался или, лучше сказать, уважал и прислушивался к ее мнению сам Поповкин — грозный редактор журнала «Москва», где работала Евгения Самойловна.

По ее настоятельному совету и не без помощи Константина Симонова, бывшего ее мужа и отца их общего сына Алексея (председателя Общества защиты гласности в наши дни), Поповкин решился опубликовать «Мастера и Маргариту» Булгакова, чем прославил свой журнал. А без Евгении Самойловны лежать бы этой книге в столе до самой перестройки. Тем не менее Поповкин, не раздумывая, выгнал Евгению Самойловну из редакции за две недели до пенсии: напечатала она стихотворение Семена Израилевича Липкина, где были строчки: «Человечество быть сумеет без народа по имени И». Посчитал главный редактор это сионистским происком, чего его душа стерпеть не могла.

Едем в Измайлово, хочу Толе показать, где проходила «Выставка на открытом воздухе» — так ее назвали художники-авангардисты, которых за две недели до того разогнали бульдозерами на пустыре в Беляево.

Мы не виделись целое лето: я с Ирочкой уехала к Евгении Самойловне в Оттепя, в Эстонию, она сняла нам комнату у смотрителя трамплина. А где был Толя, я не помню. Кажется, он захватил с собой сына, и они улетели в Баку на «Неделю детской книги». В Баку Толя надеялся собрать кое-какие материалы для «Детей Арбата», хотел побывать и в Баиловской тюрьме, посмотреть на камеру, где сидел Сталин. А потом, наверное, оставался на даче.

— С кем была на выставке?

— С Евтушенками. Народу тьма, прямо толпы шли от метро, и мы в конце концов Женю потеряли, но я увидела там своего племянника Мишу Одноралова, он привез в Измайлово две картины, одна называлась «Бутылка и икона». Стена — к ней прислонена икона и рядом бутылка. (С Мишей Толя познакомился позже в Нью-Йорке, куда он эмигрировал с двумя дочками, женой и несколькими приятелями-художниками.)

Бродим по парку, взявшись за руки, останавливаемся, смотрим друг на друга, улыбаемся друг другу — как же долго мы не виделись!

И снова осень, зима, Толя снова живет в Переделкине, и нет такого телефона-автомата, который бы я обошла стороной.

— Но иногда телефон портится, — говорит Толя и смотрит на меня. Мы сидим у нашей общей любимой подруги — отмечаем рождение внучки, дочки того самого Сережи, который признавался нам в любви в Коктебеле. — Телефон портится, и я свободен, — подмигивает Сереже, — не надо бежать домой к шести, когда мадам уходит с работы, не надо торопиться, можно посидеть в Доме творчества лишний часок, можно посмотреть у них какой-нибудь фильм. Свобода!

— Ах ты, бедняга, — улыбаюсь ему, — вытащи шнур из розетки, когда телефон починят, и все дела! А люди будут говорить: «Бедный Рыбаков, как долго у него телефон не работает!»

Звонит: «Хочу тебя видеть. Сейчас приеду в Москву, заедем в ювелирный магазин, что-нибудь тебе купим». — «Нет, у меня работы много». — «Ну, поедем пообедаем, честно говоря, мне эти столовские обеды в Доме творчества обрыдли». — «Обедать поедем, но не очень долго, мне надо будет вернуться в редакцию».

Не знаю, чем я его обидела. Спорили о чем-то. Кладет таблетку нитроглицерина под язык.

— Поезжай домой, — смотрю на него, — а я доеду на такси.

— Нет, я тебя отвезу.

Вечером в Переделкино телефон не отвечает. Прошу нашу общую любимую подругу позвонить ему домой. Жена говорит: «Врач уложил его в постель с острым сердечным приступом, и боюсь, что надолго. Подозревают предынфарктное состояние». Ничего себе: предынфарктное состояние! Даю зарок — никогда больше с ним не спорить.

Через три недели ранний звонок мне на работу. Голос веселый: разрешили выйти на улицу. Можем ли мы встретиться часа в три возле писчебумажного магазина на Дорогомиловской улице? Это недалеко от его дома.