Счастливая ты, Таня! - [32]

РЫБАКОВ: Вы имеете в виду, как возник замысел… По правую руку от вас, Соломон, сидит дамочка, в которую я был влюблен и добивался, чтобы она стала моей женой. Я сказал ей: «Теперь я знаю, что такое любовь, и сумею это написать!…» Вначале я предполагал, что напишу новеллу, как у Мериме, небольшую, и сюжет, который меня привлекал, тоже, казалось, не требовал большого размера.

ВОЛКОВ: Но сюжет-то эпичный, он вроде бы сразу тянул на роман.

РЫБАКОВ: Я вам расскажу, как вышло с сюжетом. До войны, после ссылки, после всех моих скитаний, я обосновался в Рязани, женился, у нас родился сын Александр, он умер от болезни печени в 1994 году. Так вот, там, в Рязани, был у меня друг — Роберт Купчик, мы с ним женились на подругах. Сидим мы как-то с ним у меня дома, и он начинает рассказывать мне историю своих родителей. Вы знаете, в те годы о родственниках за границей старались не упоминать, в анкетах на этот вопрос отвечали «нет». Но Роберт мне доверял. Так вот, в начале прошлого века его дедушка, будучи еще молодым человеком, уехал в Швейцарию, в город Цюрих. Окончил там университет, стал преуспевающим врачом, женился, родила ему жена трех сыновей. Старшие пошли по его стопам — стали врачами, а младшего сына, то есть будущего отца Роберта, дедушка решил перед поступлением в университет свозить в Россию, показать родину предков. Это был 1909 год.

В Симферополе юный швейцарец влюбился в шестнадцатилетнюю красавицу-еврейку, дочь сапожника, женился на ней и увез в Цюрих. Но ей там не понравилось. Ее потянуло назад, в Симферополь, куда через какое-то время она и вернулась вместе с мужем. Он остался там и стал сапожничать, как его тесть. Другой профессии у него не было. Но это еще не все. В тридцатые годы его, конечно же, посадили как иностранца, но выпустили в сороковом году.

Эта история меня потрясла. Человек оставил родину, богатых родителей, возможность сделать блестящую карьеру. И все ради любви. К тому же, само слово «Швейцария» звучало в предвоенные годы, как Марс или, не знаю что, как Луна.

После войны я снова встретил Роберта, спросил о родителях. Они были расстреляны немцами в числе других симферопольских евреев в 1942 году у дороги на Судак. Судак — это тоже Крым. Да… Такие вот дела творились, Соломон.

ВОЛКОВ: И вы решили поехать в Крым, в Симферополь, чтобы своими глазами увидеть город, обстановку, пощупать, как говорится, все это своими руками, ведь вы в этом смысле писатель старой закалки, не так ли?

РЫБАКОВ: Вы, как всегда, правы, мой друг (смеется), мне надо было ехать в Симферополь. Я купил путевку в Ялту, в наш Дом творчества, и пару раз съездил оттуда в Симферополь. Полное разочарование: чужой город, с ним не связаны никакие воспоминания, чужие улицы, чужие запахи, ничто не дает толчка воображению.

Настроение отвратительное. Я даже не досидел свой срок в Ялте.

ВОЛКОВ: Вы искали других свидетелей тех лет, ваших родственников, например?

РЫБАКОВ: В живых осталась только мамина младшая сестра, тетя Аня, но ей тоже уже перевалило за семьдесят. Однако у нее был, по-прежнему, ясный ум, и она помнила жизнь в Сновске до мельчайших подробностей. В советское время город назывался Щорсом, сейчас, наверное, снова стал Сновском. Но дело не в этом. Тетя Аня жила с дочкой Эммой и зятем Женей на Преображенской улице. Эмма как раз отмечала свой день рождения, и это был хороший повод, чтобы познакомить Таню с моей родней.

Дверь нам открыла тетя Аня. В соседней комнате уже бушевало веселье. «У вас красивая шапка», — сказала тетя Аня, после того как мы поздоровались, и я представил ей Таню. Холодно, мороз, и Таня надела ушанку. «Что-что?» — переспросил я. Мне хотелось снова услышать ее интонацию. «Не хитри, ты все расслышал. Тебе хочется, чтобы я твоей даме еще раз сделала комплимент». И она слегка шлепнула меня ладонью по затылку. «Забываешь тетку, редко звонишь». И от этого жеста, от ее голоса, интонации, улыбки пахнуло вдруг моим детством. И в один миг я решил, что действие романа перенесу в семью своего дедушки, в город Сновск. Летом в голодные годы мама возила нас с сестрой туда подкормиться. И сразу все ожило: детская память цепкая.

— Подумай, — сказал я потом Тане, — как долго я мучился, и вдруг все решилось в одно мгновение!

Эммочка выскочила из столовой, повела нас туда знакомиться с гостями. Ее друзья входили в тот круг интеллигенции, который мы с Таней любили. Умные, образованные, острые, с большой долей скепсиса по отношению к советской власти, скромно зарабатывающие, передающие друг другу и хранящие у себя самиздат, словом, свои люди. Эммочка работала в театральной библиотеке, тут же были две ее подружки-сослуживицы, юрист Барщевский с очень красивой женой. Эммочкина дочь Оля уже жила в Америке, а муж Женя работал в палатке при Киевском вокзале — вытачивал ключи. Когда-то они учились с Эммочкой в одном классе, а сейчас он был главным кормильцем семьи.

Поболтали, посмеялись, тетя Аня тоже выпила рюмку водки за здоровье дочери, и мы втроем перешли в ее комнату.

— Вот что, — начал я прямо с порога, — завтра утром я приеду к тебе с магнитофоном, и ты мне расскажешь о нашей семье, о дедушке, бабушке, как они поженились, о наших соседях, о близких нашей семье людях и так далее. Договорились?