Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний - [47]

Полнота ощущений вспоминается вне времени и возраста. Сколько мне лет – пять, семь или двенадцать? Клубничная поляна (это улица так называется) наполовину заросла еловым лесом, в другой половине – качели, если встать на них вдвоем и раскачаться как следует, говорят, можно перевернуться. Я боюсь, но раскачиваюсь. Дедушка разрешает немножко полетать, пока он наливает воду. Колодец скрипит, мне тоже доверяют давить на ручку насоса, вода с шумом льется внутрь желтого эмалированного ведра. Ранний вечер, гулко хлопает мяч на волейбольной площадке. Папа ходит туда играть и громко кричит, когда пропускает удар, мне немного стыдно за такое явное проявление чувств.

Люди в моих воспоминаниях присутствуют функционально, но почти никаких отношений, чувств или образов родных. Я знаю, что рядом со мной кто-то всегда есть. Помню полные локти бабушки, ее большие колени, между которыми она ставит меня, причесывая, еще лучше я помню запах ее фартука, с жирным, не отстирываемым пятном посередине. Помню дедушкин сарай с керосином и олифой, стружки и верстак с зазубринами, рубанок – там было куда интереснее, чем в кухне или в огороде, куда меня определяли полоть грядки или перебирать гречку.

Старик Палроманыч, одноногий сосед, запомнился мне даже ярче: черным резиновым наконечником своего костыля он давил моховики, растущие на участке, и объяснял, что они, раздавленные, синеют, потому что ядовиты. Этот дикий Палроманыч строил у нас вместе с дедом второй этаж. Дед шутил, что строят его слепой и безногий. Слова «оргалит», «горбыль», «дранка» я знала с рождения, мне нравилась мужская работа, она, в отличие от женской, была созидательна и однообразна. И меня к ней не принуждали, а посуду мыть требовали. Склизкие остатки еды в тазу с теплой водой и содой вызывали тошноту. Лет в восемь меня стали отправлять в магазин за молоком и хлебом: более важные продукты покупали взрослые. Стоять в длинной очереди в палатку мне не нравилось, и в утренние часы на солнцепеке было жарко, скучно, но льстило, что я сама хожу на станцию, с рублем в кулаке: три литра молока стоили 84 копейки, батон – тринадцать.

Но гораздо лучше, чем родных или сверстников, я помню, как солнце на закате освещает верхушку елки напротив. Я сижу на диване, смотрю в окно, и кто-то, кажется, юная моя тетка, сует мне в рот ложку творога (домашнего, бабушка делает его для меня и сцеживает сыворотку, подвешивая марлевый мешочек на гвоздь).

Люди, как невидимые слуги в сказке об аленьком цветочке, кажется, существовали только для того, чтобы обеспечить мне эту возможность – щупать, видеть, нюхать, запоминать. Я не помню никаких подробностей из человеческого мира – где мы спали, что ели, как складывались отношения, кого любила, о чем разговаривали. Большого мира не существовало, он меня не интересовал, ни полеты в космос, ни скорое строительство коммунизма, ни даже атомная война или дружба с Китаем – про все это я узнала потом, уже взрослой. Я не помню и своих сверстников, я ими не интересовалась, хотя охотно участвовала в общих поисках наслаждений – речкой, лесом, качелями. Зимой я много читала, летом от чтения – времени на которое было тратить жалко – все отвлекало. Лежа в гамаке, под дубами, нужно было посмотреть на могучие ветки, шуршащие в небе, на белку, трясогузку, гусеницу, спускающуюся на невидимой нитке, и я замирала над страницей, и мама, изнывающая от обязанности учительницы, забирала у меня толстенный том «Короля Матиуша» и читала мне вслух сама.

Когда случался долгий дождь, дети собирались на чьей-нибудь веранде и играли в карты, в дурака, ведьму или пьяницу. Мне ужасно хотелось иметь две пасьянсные колоды, кто-то из дачников научил нас раскладывать простые пасьянсы, и мы одно или два лета этим постоянно занимались. В пасьянсной колоде карты были раза в два меньше обычных, и картинки не такие условные, как в игральных. Дамы и валеты в кружевах и буклях, я помню все их физиономии, больше всего мне нравилась дама крести, или трефовая, как говорили некоторые.

А после дождя так сильно пахнет жасмин или шиповник, на улицах лужи (надень сапоги, кричит бабушка), я иду на станцию встречать – неважно кого, главное, чтобы приехал, вышел из открывшейся с грохотом двери электрички, откуда высыпается толпой дачный народ с сумками-авоськами, полными городских продуктов: чьи-то гости, родители, родственники.

Летом наступала свобода от обязательств, от насилия, от долга, от сковывающей одежды, от ограничений квартиры, детсада, школы, квартала. Опасностей не существовало, машин в поселке не было, хулиганов тоже, на каждом участке за серым мшистым штакетником росли одинаковые цветы, стояли одинаковые щитовые домики, где жили дети с бабушками, нянями, и детей было больше, чем взрослых. Неприятностями грозил разве что укус осы или ссадина на коленке, я никогда не болела летом, меня не заставляли играть на пианино, учить язык или совершать еще какие-то усилия. У меня было важное дело на каждый день – я получала удовольствие от мира, от его осознания и постижения.

Хотя я забыла сказать про коров – тогда их еще было много, пастух водил стадо из ближней деревни Бурково с места на место, и встретиться с ними можно было где угодно: на реке, в роще, просто на улице. Тогда все почему-то боялись быков. Считалось, что в стаде быков несколько и все они только и ждут удобного случая напасть на девочку в красной шерстяной кофточке (красное-опасное). Как я бежала однажды, внезапно увидев под собой рога поднимающихся на высокий берег с речного пляжа коров!