Сцены из провинциальной жизни - [9]

Потом по неодобрительным замечаниям своих родителей, по изумлению своих друзей, по реакции их родителей на рассказ о России он понял: любовь к русским — это не игрушки, она запрещена.

Кажется, всегда что-то идет не так. Когда ему чего-то хочется или что-то нравится, это рано или поздно должно стать секретом. Он начинает воображать себя одним из тех пауков, которые живут в норке в земле, закрытой «дверцей». Пауку всегда нужно поспешно удирать в свою норку, закрывая за собой «дверцу», отгораживаясь от мира, прячась.

В Вустере он держит свое русское прошлое в секрете, прячет предосудительный альбом с рисунками, где вражеские истребители, за которыми тянется дым, падают в океан, а линкоры носом вперед уходят под волны. Вместо рисования он занимается воображаемым крикетом. Он использует деревянную биту и теннисный мяч. Цель — как можно дольше удерживать мяч в воздухе. Он часами кружит вокруг обеденного стола в столовой, ударяя по мячу в воздухе. Все вазы и безделушки убраны, каждый раз, как мяч ударяется о потолок, сверху обрушивается душ из красной пыли.

Он один играет за всех: в каждой команде одиннадцать бэтсменов, и каждый отбивает мяч дважды. Когда его внимание ослабевает и он пропускает мяч, бэтсмен выбывает из игры, и он заносит счет очков на карточку. Получаются огромные цифры: пятьсот очков, шестьсот очков. Однажды у Англии была тысяча очков — такого числа никогда не бывало ни у одной реальной команды. Иногда выигрывает Англия, иногда Южная Африка, реже — Австралия или Новая Зеландия.

Россия и Америка не играют в крикет. Американцы играют в бейсбол, русские, кажется, не играют ни во что — возможно, потому что там всегда идет снег.

Он не знает, что делают русские, когда не воюют.

Никому из друзей он не рассказывает о своих тайных играх в крикет, оставляя их для дома. Однажды, в их первые месяцы в Вустере, один мальчик из его класса вошел в открытую дверь с парадного входа и увидел, что он лежит на спине под стулом.

— Что ты там делаешь? — спросил он.

— Думаю, — опрометчиво ответил он. — Я люблю думать.

Вскоре об этом узнали все в классе: новичок странный, он ненормальный. На этой ошибке он научился быть более осмотрительным. Осмотрительность частично состоит в том, чтобы говорить меньше, а не больше.

Он также играет в настоящий крикет, если есть с кем играть. Но настоящий крикет на пустой площади в центре Реюнион-Парк такой медленный, что его трудно вынести: бэтсмен вечно пропускает мяч, и тот, кто должен поймать мяч за калиткой, тоже пропускает его, к тому же мяч постоянно теряется. Он терпеть не может искать потерявшиеся мячи. И ненавидит крикет на открытом воздухе, на каменистой почве, когда в кровь разбиваешь коленки и руки каждый раз, как падаешь. Он хочет только отбивать и бросать мяч, вот и все.

Он обхаживает своего брата, которому всего шесть лет, обещая дать поиграть со своими игрушками, если тот будет бросать ему мяч во дворе за домом. Брат некоторое время бросает мяч, потом это ему надоедает, он начинает капризничать и убегает в дом под защиту. Он пытается научить маму бросать мяч, но у нее ничего не получается. Он сердится, а она трясется от смеха над собственной неуклюжестью. В конце концов зрелище становится слишком постыдным, и, кроме того, их могут увидеть с улицы: мать, играющая в крикет со своим сыном.

Он разрезает пополам консервную банку от варенья и приколачивает нижнюю часть к деревянной палке длиной два фута. Потом устанавливает палку на ось, проходящую сквозь стенки упаковочного ящика, для устойчивости набитого кирпичами. Палка двигается вперед с помощью куска резины, прикрепленного к веревке, которая проходит через крюк на упаковочном ящике.

Он кладет мяч на донышко консервной банки, отходит на десять ярдов, тянет за веревку, пока не натягивается резинка, наступает на веревку пяткой, занимает позицию, чтобы отбивать мяч, и отпускает веревку. Иногда мяч улетает в небо, иногда попадает ему в голову, но время от времени подлетает к нему, и его можно отбить. Он удовлетворен: он бросает и отбивает мяч в одиночку. Он ликует: нет ничего невозможного.

Однажды в доверительном и бесшабашном настроении он просит Гринберга и Гольдштейна рассказать об их самых ранних воспоминаниях. Гринберг возражает — в эту игру он не хочет играть. Гольдштейн рассказывает длинную и бессмысленную историю о том, как его взяли на пляж, — историю, которую он почти не слушает. Ведь цель игры, естественно, состоит в том, чтобы у него была возможность рассказать свои собственные первые воспоминания.

Он высовывается из окна их квартиры в Йоханнесбурге. Сгущаются сумерки. По улице на большой скорости едет машина. Впереди нее бежит маленькая пятнистая собачка. Машина сбивает собаку, колеса переезжают ее точно посередине. У нее парализованы задние лапы, и животное уползает, визжа от боли. Она несомненно умрет. Но в эту минуту его уводят от окна.

Это великолепное первое воспоминание, оно превосходит все, что может рассказать бедный Гольдштейн. Но правда ли это? Почему он, высунувшись из окна, глядел на пустую улицу? Он действительно видел, как машина сбила собаку, или просто услышал, как собака визжит, и подбежал к окну? Может быть, он не увидел ничего, кроме собаки, которая волочила задние лапы, и придумал и машину, и шофера, и всю остальную историю?