Сценарии перемен. Уваровская награда и эволюция русской драматургии в эпоху Александра II - [164]

Все наше поколение, то есть я и мои сверстники, еще со школьных скамеек хвастливо стали порицать и проклинать наших отцов и дедов за то, что они взяточники, казнокрады, кривосуды, что в них нет ни чести, ни доблести гражданской! (Писемский, с. 387).

Однако намного чаще время в «Ваале» концептуализируется не через собственно исторические – как у Никитенко, – а через религиозные и мифологические категории. Сопоставления капиталистов с языческими божествами, а власти денег – с демонической силой проходят через всю пьесу, начиная с названия. Сам Бургмейер описывает свой проигрыш на бирже так: «…на землю сниспослан новый дьявол-соблазнитель! У человека тысячи, а он хочет сотни тысяч. У него сотни тысяч, а ему давай миллионы, десятки миллионов!» (Писемский, с. 362), а о подряде рассуждает как о ритуальном жертвоприношении: «…я один… я, согрешивший в нем и готовый принесть настоящую искупительную жертву, исправлю его совершенно!» (Писемский, с. 384). Идею отдать свою жену Мировичу тот же герой описывает как дьявольское искушение: «Какой демон внушил Евгении подсказать мне эту мысль, которая и без того смутно меня мучит несколько дней!..» (Писемский, с. 365). В этом контексте прочитывается и антисемитский эпизод, когда Бургмейер обличает своего помощника, коварного предателя Руфина, прямо обращаясь к публике (Писемский, с. 407): в псевдомифологическом мире пьесы границы между героями и зрителями уже не существуют. Впрочем, и Руфин обращается к публике, обещая расправиться с Мировичем: «Посажу!» (Писемский, с. 410).

В этом отношении Писемский не отличался сдержанностью: свои идеи он пытался выразить максимально прямо. Разумеется, одной из ключевых тем его пьесы становится коммодификация человека. Так, Клеопатра Сергеевна в гневе кричит мужу: «…вы действительно, как разумеет вас Мирович, торгаш в душе… У вас все товар, даже я!» (Писемский, с. 370). Ей вторит приятель Мировича, бесчестный Куницын, вновь возвращаясь к проблеме современных героев-капиталистов: «Любви-то нельзя купить?.. <…> Еще какую куплю-то!.. <…> А слава-то, брат, тоже нынче вся от героев к купцам перешла…» (Писемский, с. 374). Даже и сам Бургмейер испытывает процесс отчуждения и «теряет себя» в мире капиталистических отношений: «Я перестал даже быть человеком для этих людей, а являюсь каким-то мешком с деньгами, из которого, каждый, так или иначе, ожидает поживиться!» (Писемский, с. 405–406).

Темы исторического развития капитализма и его в сущности мифологической, языческой природы сливаются в финальном монологе Мировича:

Прими, Ваал, еще две новые жертвы! Мучь и терзай их сердца и души, кровожадный бог, в своих огненных когтях! Скоро тебе все поклонятся в этот век без идеалов, без чаяний и надежд, век медных рублей и фальшивых бумаг! (Писемский, с. 432).

Историческое время в «Ваале» оказывается цикличным: действие происходит то ли в дохристианские, языческие времена, то ли во времена постхристианские, когда вернувшиеся языческие боги вновь захватили власть над людьми. Этой повторяемости времени соответствует и сюжетное кольцо: Клеопатра Сергеевна покидает капиталиста во имя честного возлюбленного, однако вскоре возвращается назад, и ее семейная жизнь продолжается, как и раньше. Поразительной, между прочим, оказывается здесь параллель именно со «Снегурочкой» Островского, написанной в том же 1873 г. и завершающейся возвращением к берендеям бога Ярилы.

Никитенко, обратив внимание на критику капитализма, в целом игнорирует своеобразную историческую концепцию Писемского (и связь с современностью пьесы Островского). Это и неудивительно: отчетливые эсхатологические нотки, возникающие в «Ваале», явно не вписываются в прогрессистскую историческую концепцию академика. Описывая Мировича как честного, но слабого человека, не выдержавшего давления времени, Никитенко практически не характеризует его идеи. Между тем Мирович у Писемского – не просто честный общественный деятель, а, видимо, своеобразный пророк революции973. Устами Клеопатры Сергеевны он прямо описан как «новый человек», несущий тотальное обновление всего мира: «Я всю жизнь только и слышала, что какой товар выгоднее купить, чего стоит абонемент итальянской оперы; меня возили по модисткам, наряжали, так что вы показались мне совершенно человеком с другой земли» (Писемский, с. 385). Но наиболее ярко идеи Мировича выражены в его монологе, где прямо высказывается убежденность в скорой революции:

Знаешь ли ты, что такое купец в человеческом обществе?.. Это паразит и заедатель денег работника и потребителя. <…> Все усилия теперь лучших и честных умов направлены на то, чтобы купцов не было и чтоб отнять у капитала всякую силу! Для этих господ скоро придет их час, и с ними, вероятно, рассчитаются еще почище, чем некогда рассчитались с феодальными дворянами (Писемский, с. 422).

В рамках исторической концепции пьесы это в целом понятно: превращение мира в царство Ваала обязано закончиться апокалипсисом, а «античный» мир героев – падением империи. Однако, с точки зрения Никитенко, такая концепция выглядела неприемлемой: рецензент упорно пытался остаться умеренным либералом и прогрессистом, не желающим воспринимать историю как неизбежно ведущую к катастрофическому финалу.