Сборник стихов - [4]

бронепоезд в парижский бутик.

Ашдод, Израиль

Ирина Каренина. Мы ехали читинским, в прицепном

«Счастье будет, любовь не кончится — что враги ей и что друзья…»

Счастье будет, любовь не кончится — что враги ей и что друзья!

В ресторанном пустом вагончике буду ехать всё я да я.

В бутербродном и винно-водочном, — Каберне моё, Каберне! —

В колыбельном, качальном, лодочном, где графины звенят по мне.

На конечной неблизкой станции выйду молча в небытиё.

Никогда не проси: остаться бы. Не твоё это. Не твоё.

«Мы ехали читинским, в прицепном…»

Мы ехали читинским, в прицепном, храпел сосед, и плакала соседка.

По Кальдерону, жизнь казалась сном, — но ведь была, — и улыбалась едко.

Мы квасили с ковбоем с боковой — лихим парнягой в «стетсоне» и коже.

И мерк вагонный свет над головой, и за окном созвездья меркли тоже.

И вновь листва летела на перрон, бессонница терзала до рассвета,

И мне никто — ни Бог, ни Кальдерон — не объяснял, зачем со мной всё это.

«Какие наши годы, рядовой…»

Какие наши годы, рядовой! Мы все давно убиты под Москвой,

На этой безымянной высоте, на подступах к любви и красоте.

И наши души лёгкие парят, и видят рай они, и видят ад,

Светло скорбят и славят Самого, и им не нужно больше ничего.

БРАЖНИК

Глянь, на шторе — бражник с хоботком, можно сбить его одним щелчком,

Слепенький, и носик — как вопрос, скрученный, слонячий, глупый нос,

И на лапках серых — бахрома. Ах, не бойся, не сходи с ума,

Он совсем недолго проживёт, он, ещё чуть-чуть, и сам умрёт,

Но пускай — у нас, в тепле, в добре, дома, в конце света, в сентябре.

«Я устала от вас, вы жестоки, вы волки, вы стая…»

Я устала от вас, вы жестоки, вы волки, вы стая,

Всё бы вам налетать и терзать, вырывая куски, —

В чём ещё ваша радость, моя сволота дорогая,

Потаскушки-подружки, врали записные — дружки?

Выскребают изнанку души сентябри и простуда —

До светла, добела, до горчащих кленовых стихов.

Если б только понять, для чего тянет губы Иуда,

И простить отреченье — до первых ещё петухов…

ПРИЧИТАЛЬНОЕ

Ах ты, Русь-матушка, степь полынная,

Дорога длинная, гарь бензиновая,

Водка палёная, слеза солёная,

Драка кабацкая, гибель дурацкая,

Крест на дальнем погосте, белые кости,

Смертушка ранняя, подоконье гераневое

У мамки, у бабки, ломайте шапки,

Да — в ноги им, в ноги! Катафалки, дроги,

Не уйти от судьбы, выносите гробы —

Крепкие полотенца… В новое оденься,

Не жил счастливым — помрёшь красивым,

Жизнь провороним — дак хоть похороним!

Девки, ревите, вот он, ваш Витя,

Санька, Серёжа, Ванечка, Алёша,

Был живой, грешный, — лежит, сердечный,

Холодный, белый: мамка ль не успела

Беду отнять, в шифоньер прибрать,

В глаза ей смотреть, первой помереть,

Бабка ли продремала — поперёк не встала,

Не заступила горю пути, не сговорилась наперёд уйти, —

А что теперь! Костлявая в дверь,

А лучше б сума, чума да тюрьма,

Вместе б выхаживали, беду вылаживали,

Дачки таскали, у запретки стояли,

Кланялись до земли, кровиночку сберегли,

Всё до нитки отдали, сытно не едали,

Папиросы россыпью, рюкзаки под насыпью,

Охранников матюги, Господи, помоги!

«Один человек (он глуп, но не так уж плох) пишет погибшему другу стихи…»

Один человек (он глуп, но не так уж плох) пишет погибшему другу стихи — на смерть,

Естественно. Мол, прости, я тебя не спас, — плачет, конечно, и бьёт себя пяткой в грудь.

В год — по два стишка: в день рожденья и похорон. Общество одобряет такую скорбь.

Семья усопшего за поминальным столом всегда отдаёт поэту лучший кусок.

Он даже известен в определённых кругах как близкий к N.N., почти что его вдовец,

Почти что апостол и даже евангелист — он слышал, как тот говорил, а вы уже нет.

«Огонь умеет течь. Учись гореть, вода, и трепетать — земля, и воздух — таять…»

Огонь умеет течь. Учись гореть, вода, и трепетать — земля, и воздух — таять.

Мне голову кружит весёлая вражда, стремительная, злая, молодая.

Пляши в моих глазах, свирепая искра. Душа, как ни терзай, неопалима —

До пепла не избыть. Холодного костра в ней отсвет, голубой и негасимый.

СОСЕДКИ

…И пахнет крутым кипятком на лестничной клетке.

Тоску, как бидон с молоком, проносят соседки,

Боясь расплескать невзначай, — обычные бабы,

И сроду не звали на чай, да я не пошла бы.

А глянешь — хоть вой, хоть кричи от лютой недоли:

Несут её, как кирпичи, — сподмог бы кто, что ли! —

Всю бренность житухи, всю блажь любови короткой…

Восходят на верхний этаж усталой походкой,

Авоськи влекут тяжело, вздымают, как гири.

На лестнице грязной светло. И холодно в мире.

«Слишком страшно? — Нет, не слишком страшно. Говорю тебе, не умирай…»

Слишком страшно? — Нет, не слишком страшно. Говорю тебе, не умирай.

Самолётик беленький бумажный с экипажем попадает в Рай.

Жили-были, верили, любили — всё пустое, горсточка вранья,

Сердце из репейника и пыли, лёгкий-лёгкий ужас бытия.

«За девятиэтажками болото — там рыли котлован под гаражи…»

За девятиэтажками болото — там рыли котлован под гаражи,

Потом не стали строить отчего-то, теперь здесь летом утки, камыши.

Здесь лягушачий хор у мутной речки, трамвайный мост, и драга вдалеке:

Я как-то раз посеяла колечко в не золотом просеянном песке.

Здесь стадион. Теперь, конечно, частный. Куда сквозь годы гнать велосипед?