Сборник памяти - [90]

(Новое литературное обозрение, 2005, № 75)

Татьяна Смолярова Расстояние

На расстоянии многие вещи кажутся более настоящими и страшными, чем они есть на самом деле. Другие – совершенно невероятными. Но во вторник утром никто – ни тот, кто, как я, в растерянности открывал и закрывал Интернет, надеясь больше не увидеть на экране скупой и опустошающей фразы, ни тот, кто узнал о случившемся на месте – в Москве – от друзей, по телефону, по радио, – никто не мог поверить. Такого не бывает, потому что не может быть никогда. Американская коллега, специалист по Чехову, отшатнувшись, сказала: «He does not seem like someone who would die». Мое знакомство с Александром Павловичем Чудаковым, наверное, следует назвать поверхностным. То есть с любым другим человеком, общение с которым измерялось бы столь же незначительным количеством «человеко-часов», оно таким бы и было. Не таким был Александр Павлович. В моей жизни А. П. Чудаковых было три: первый – смешная фамилия на обложке умной и удивительно ясной книги о Чехове, которую мы читали в девятом классе у Л. И. Соболева; третий – автор романа «Ложится мгла на старые ступени», над которым на моих глазах плакали несентиментальные старики, уже не надеявшиеся взять в руки верную и светлую книгу о своем страшном времени. А посередине был второй – большой, улыбающийся, в очках. Похожий на свою смешную фамилию. Создавалось ощущение, что Александр Павлович катастрофически никуда не помещается, не влезает, не вписывается – ни в маленькое купе поезда, ни в маленький номер гостиницы, ни в малогабаритную квартиру, ни в другие, вполне просторные помещения. Единственное, наверное, место на земле, скроенное им «по себе», была их с Мариэттой Омаровной любимая дача, на которой мне – как и многим другим – посчастливилось побывать. И в последнюю неделю я все время вспоминаю именно ее.

Мы приехали туда небольшой компанией зимой, 30 декабря. Я была сильно простужена и всю дорогу себя ругала, что поехала, не найдя в себе сил отказаться от такого приглашения. Обычно я болею долго, тяжело и занудно. Александр Павлович посмотрел на меня озадаченно, с удивлением и некоторым сожалением; но не успела я оглянуться, как оказалась сидящей где-то на печи, в рваном, но очень теплом ватнике, шерстяных носках и ботинках самого А. П. – совершенно немыслимого размера: он объяснил, что это особенно полезно. Еще была малина, протертая с сахаром, пара каких-то настоек, крепкий чай и что-то, чего я не помню. За столом, кажется, велась филологическая беседа. Потом я уснула. Проспала недолго, но проснулась совершенно здоровой. Из носа не текло, горло не болело, в груди перестало хрипеть, голова была как новая. Это был единственный в моей жизни случай чудесного исцеления. Потом, встречаясь с А. П., я говорила ему, что не могу забыть, как он меня вылечил. Он повторял: «Приезжайте еще – еще полечим».

Я пишу сейчас эти слова и опять не верю в то, что случилось. Ведь это так далеко и так нелепо. Может, неправда? Не does not seem like someone who would die. Александр Павлович здесь. Наши расстояния ему теперь не помеха. Светлая память.

Нью-Йорк, 8–9 октября 2005 г. (Новое литературное обозрение, 2005, № 75)

Владимир Паперный В поисках утраченного

К нам в «Новый мир», – рассказывала моя мама, Калерия Николаевна Озерова, – ходил молодой аспирант, Саша Чудаков, писал короткие рецензии. Один раз спрашивает: «Можно я приведу талантливого автора?» Конечно можно. Приводит какую-ту девочку, по виду школьницу, на восьмом месяце беременности. Оказывается, это его жена Мариэтта.

Мама была очарована Чудаковыми и их совместными статьями. Я хорошо помню одну из них – «Современная повесть и юмор», явно написанную под влиянием Тынянова. В статье Чудаковы описали литературную тенденцию, они назвали ее «иронически-пародийной манерой», суть которой сводится к замене мудрости юмором. «Пародийное слово, так широко проникшее в литературу, – писали Чудаковы, – лишь по традиции выступает сейчас в качестве сигнала чего-то нового. За ним давно уже стоят каноны, своя инертность мысли и стиля». Сейчас вижу, что замеченная ими в 60-е годы тенденция развивалась, мутировала и в конце концов трансформировалась в «стеб», элементы которого можно заметить, скажем, у Сорокина и позднего Пелевина, не говоря уже о более слабых авторах типа Липскерова.

Мама мечтала, чтобы я познакомился с Чудаковыми, что должно было отвлечь меня от вредного влияния богемы из кафе «Артистическое». Я, как и полагается тинэйджеру, ко всему, что исходило от родителей, относился с предубеждением. К тому же мама избрала совершенно ложную стратегию, она напирала на байдарочные походы, а на мой тогдашний вкус это было полным моветоном.

Не помню, как, но ей все-таки удалось уговорить меня пойти с Чудаковыми в байдарочный поход. Потом я описывал маме свою удивленную реакцию от первой встречи: «Я думал, это какие-то замшелые туристы-байдарочники, а это оказались интеллигентные люди». Мама была счастлива.

Поход на байдарках по Медведице (до впадения ее в Волгу недалеко от Кашина и Калязина) оказался событием, повлиявшим на меня не меньше чем сидение в «Артистическом». Мне было девятнадцать лет. Саша и Мариэтта казались мне взрослыми, чуть ли не пожилыми людьми. Сейчас я рассматриваю наши походные фотографии и вижу поразительно юную двадцатипятилетнюю пару. Я был под их сильным влиянием. Влияние Мариэтты было очевидным и неизбежным. Мало кто мог устоять под исходившим от нее напором ума, таланта и политического темперамента. Сашино влияние было менее очевидным. К Саше было принято относиться с добродушной иронией, и этот стиль ввела сама Мариэтта. Она создала для своих устных рассказов комический персонаж по имени «Чудаков». Это был такой добрый рассеянный фольклорный богатырь. Что-то среднее между Ильей Муромцем и Самсоном. Он был задумчив и доверчив и из-за этого постоянно попадал в смешные ситуации.