Сборник памяти - [106]
Сперва эта реплика показалась мне случайной. Но из головы она не выходила все те страшные дни, когда А. П. был между жизнью и смертью. Да и сейчас не выходит. Нет, он знал, что говорил. В шутливом стиховом инскрипте на сборнике «Слово – вещь – мир» А. П. поощрял меня именно за многописание. В дарственной надписи на книжном издании романа благодарил за рецензию на журнальный вариант (резко преувеличивая ее достоинства). Дело тут совсем не во мне – просто он знал, что писателю (ученому, человеку) необходим отклик на его труды. Не сетевой гул, продираясь сквозь который поневоле помоев нахлебаешься, не «организованные» рецензии, не понимающие улыбки давних друзей-единомышленников (мы же и так всему цену знаем – неужели позволим себе, как советские чиновники от науки, публично восторгаться успехами друг друга), а отклик по существу. Когда под занавес той или иной научной конференции А. П. представлял веселый стиховой отчет о ее ходе, забытым не оказывался никто. Ему действительно были интересны, важны, дороги очень разные люди.
И без этого чувства расположенности к своим современникам (в том числе – младшим), без требовательного доверия к ним, без умения радоваться их удачам и поддерживать самим своим присутствием нельзя представить того, что называется мир Чудакова. Теперь сохранение этого удивительного мира – гранями которого были книги и комментарии, библиографические списки и доклады, шутки и устные рассказы, лекции и семинары, заплывы и походы, пение и розыгрыши, посадка деревьев, наступление на граничащее с дачей болото, строительство дома, колка дров, истопницкие или плотницкие работы, любовь к жене и воспитание дочери и внучки – мира, так страшно и неожиданно, почти в одночасье рухнувшего, зависит от нас. Тех, кто знал и любил Александра Павловича. Тех, кто, никогда не встречавшись с ним, умел угадать его душу в печатных текстах. Тех, кто, даст Бог, сумеет творчески читать их и много лет спустя.
(Новое литературное обозрение, 2005, № 75)
Дональд Рейфилд
«Он к величаньям еще не привык…»
Как и все англичане-чеховеды, я воспринимаю смерть Александра Павловича как личную потерю. Я познакомился с ним всего десять-двенадцать лет назад, но заинтересовался его работами еще в 1970-е годы. Тогда многие русисты на Западе восхищались его исследованием «Поэтика Чехова». Потом эта книга была переведена на английский, пользовалась большим успехом, и все мы постоянно что-нибудь «воровали» у Чудакова. Ни одна хорошая монография (и ни одна плохая) не обходилась без влияния его ясных и глубоких мыслей. Эта книга казалась каким-то чудом – одним из редких оазисов в пустыне советского литературоведения. Скромно сочетая статистику с изложением фактов, Чудаков воскресил заглушенную русскую традицию. В его книге можно было видеть, как продолжается и уточняется подход Андрея Белого, разработанный в книге «Мастерство Гоголя», и лучшие достижения формалистского чеховедения – например, формалистские по сути открытия Петра Бицилли, – забытые и замалчивавшиеся под гнетом советского официоза. После расправ над такими критиками-нонконформистами, как Андрей Синявский или Аркадий Белинков, трудно было понять, как редакторы «пробили» в печать книгу Чудакова. Но известно, что великие палачи тогдашнего чеховедения (пропускаю фамилии) тщетно делали все от них зависящее, чтобы «Поэтика Чехова» не была опубликована.
Я не могу и не хочу обозревать всю библиографию Чудакова; просто упомяну о втором важном импульсе, который он дал чеховедению, опубликовав в 1991 году в «Литературном обозрении» (№ 11) статью «Неприличные слова и облик классика». Статья, с первого вида задорная и сенсационная, взорвала всю тину тогдашнего чеховедения. Она сделала для биографии Чехова и для жанра биографии в России то же, что «Поэтика Чехова» сделала за двадцать лет до того для литературной критики. После таких публикаций стало гораздо труднее врать. Было уже невозможно отождествлять Чехова ни с советским гуманизмом, ни с шаблонами его антигероев. Стало совершенно ясно, насколько нелепым было превращение в казенные лозунги «крылатых» фраз вроде «в человеке все должно быть прекрасно» или «надо работать». Благодаря этой и другим работам Чудакова творчество и жизнь Чехова приобрели совершенно новое измерение и у нового поколения литературоведов и биографов появились актуальные задачи – им пришлось заново взглянуть на многое из того, что они находили в архивах… и в собственном сознании.
Позже, встречаясь с Александром Павловичем в Мелихове или в Баденвейлере, я, как многие другие, понял, что в нем человек ни в чем не уступает ученому. Чудаков воплощал в себе очень редкий пример: он был чеховедом с чеховским юмором. Как Чехов, он умел вовремя вмешиваться и вовремя оставаться в стороне. Подобно Чехову и Потапенко, отправившимся столетием раньше в Монте-Карло, в 1995 году Чудаков поехал вместе с другими русскими докладчиками в Баден-Баден, где организаторы конференции устроили закрытый «турнир» по игре в казино. Почти вся без исключения российская делегация – в ней были почтенные академики, которые и улицу-то боялись перейти без гарантий полной личной безопасности, – впала в азарт. Они проиграли все фишки, подаренные администрацией казино, а после турнира остались играть в рулетку и промотали карманные деньги, полученные от мэра города Баденвейлер. Александр Павлович, как все, заинтересовался игрой как исследователь, но – на практическом уровне – обнаружил полный иммунитет к этой «золотой лихорадке» и наблюдал с юмором, но без злорадства сцены, давно описанные Достоевским.
