Сборник памяти - [102]
С не меньшим вдохновением А. П. читал Олейникова – и хотя его стихи я уже знал (спасибо тому же Андрею Зорину) и любил, до сих пор сотни раз перечитанные строки: Жареная рыбка, / Дорогой карась, / Где ваша улыбка, / Что была вчерась (и до трагического финала) или Молодец профессор Греков, / Исцелитель человеков! / Он умеет все исправить, / Хирургии властелин. / Честь имеем Вас поздравить / Со днем Ваших именин – для меня неотделимы от голоса Александра Павловича, его интонации и еле приметной мимики, мягкой улыбки, от его нежности к олейниковским персонажам и восторга от произнесения замечательных стихов.
Лучшие наши лекторы были к студентам гораздо снисходительнее, чем их менее яркие коллеги. Борис Андреевич Успенский (он читал нам «Историю русского литературного языка», то есть свою – тогда еще не получившую книжного обличья – концепцию; единственным пособием могли служить конспекты лекций), кажется, ставил «хорошо» за сам факт появления на экзамене. Валентин Евгеньевич Хализев на экзамене по теории литературы мне сказал что-то вроде: Андрей, я вас на НСО достаточно слушал. (В. Е. курировал секцию теории литературы, где во второй половине 1970-х – начале 1980-х кучковалась наша тогда очень большая и сплоченная студенческо-аспирантская компания, но либерализм его распространялся не только на завсегдатаев НСО.) Весьма мягок был и Александр Павлович – тем более, что спецкурс венчался не экзаменом, а зачетом. К зачету я, однако, готовился старательно и, кажется, пристойно ответил на ныне безнадежно забытые вопросы. (Вот ведь абсурд: что на экзамене по русской литературе второй трети XIX века достались Аксаков и «Пролог» Чернышевского – помню; как некая аспирантка-зарубежница добивалась от меня характеристики «Поминок по Финнегану», а я твердил, что английским владею худо, переводов нет, а о незнакомых текстах суждений не имею, – помню, а о чем отвечал Чудакову или Успенскому – не помню!) Но хотелось большего, и я начал излагать Александру Павловичу «свои» школярские идеи, что должны были, как мне казалось, скорректировать его концепцию. Во-первых, я не понимал, почему А. П. выделяет «предметный» уровень. (Как же, литература ведь состоит из слов, следственно, именно отобранные и надлежащим образом расставленные «слова» и создают тот самый «предметный мир» – о щенячий восторг неофита!) Во-вторых, мне не хватало «нижних» уровней – фоники, ритмики, синтаксиса (опять-таки: дай известно кому в руки Лотмана, он пол расшибет). А. П. с улыбкой заметил, что он и не думает отрицать стиховедение или изучение звукописи, что реальность этих уровней и необходимость их анализа и так ясна, а ракурс его раздумий несколько иной (и здесь важна именно тетрада – слово – предмет – сюжет – миридей), а по «предметной» части был совершенно непреклонен: это особый уровень текста (и/или мировидения писателя).
Признаюсь, что ушел я с зачета не то чтобы разочарованным, но и не окрыленным. Растерянным я ушел. Сомневаться в своих «открытиях», элементарно проверять их я, увы, научился позже (чего-чего, а самонадеянности в студенческие годы было с избытком – не только у меня). Но и не таким я был наглецом, чтобы предположить, что «перерос» автора «Поэтики Чехова», филолога, масштаб которого был только что явлен воочию, лектора, чьи обаяние, широта научного кругозора, тонкость и точность меня совершенно очаровали. Вывод был сделан тривиальный: мэтру просто недосуг вникать в болтовню студента, о своем думает, это для меня разговор с Чудаковым – событие, а он, понятное дело, слушал вполуха и через пять минут о шустром строптивце забудет.
Этой версии я придерживался примерно четверть века, когда почему-либо вспоминал о зачете по «Языку художественной литературы». Довольно скоро, впрочем, начав прибавлять к старому выводу крайне необходимое (утешительное) дополнение: И слава Богу! (Возможно, даже кому-то из младших коллег эту историю рассказывал.) Но сравнительно недавно, думаю, летом 2002 года, в застолье на даче у Мариэтты Омаровны и Александра Павловича я вдруг (после далеко не первой рюмки) спросил: А. П., а вы, наверно, забыли, что я вам зачет сдавал? Подчеркиваю (это помню твердо): я спросил только о самом факте, а не о том, как там дело обстояло. И услышал в ответ что-то примерно такое: Почему же не помню. Очень хорошо помню. Вы там еще что-то свое говорили. Ниспровергали меня… Занятно было…
Конечно, после того зачета мы с А. П. общались не то чтобы очень часто, но и не мало: в 1980-х – по делам «Литературного обозрения», где он иногда печатался (реже, чем хотелось бы; но там появился очерк «Спрашиваю Шкловского», с которого начался замечательный цикл чудаковских портретов его великих собеседников), а в пору «зрелой перестройки» стал членом редакционной коллегии; на Тыняновских чтениях (раз в два года; я туда впервые попал в 1986-м); на других ученых и литераторских сборищах; в последние годы – и в доме (чаще – на даче) Чудаковых. Конечно, я чувствовал расположение Александра Павловича. Конечно, фамилия у меня маркированная (в школе говорили: «клички не надо»), а потому могла запасть в памяти и потом вновь «соединиться» со мной. И все равно, услышав реплику А. П. и его добрый громкий смех, я был больше чем изумлен. Хотя, на самом деле, изумляться тут нечему: дело не во мне – просто Чудакову были по-настоящему интересны разные люди.
