Савельев - [59]

И я вздрагиваю, увидев на ее лице уже забытую мной Пашину улыбку.

— Подожди, Лева, — говорит бородач, вставая. — Я сейчас… — И, пошарив глазами, быстро выходит на улицу.

— Может, сходить еще к военкому? — говорю я, чтобы что-нибудь сказать, чтобы не слышать больше этого невыносимого молчания у стеклянной стены.

— Не знаю, — без выражения произносит Ольга Алексеевна и снова, как зверек к запертой дверке, возвращается к окошку. — Товарищ дежурный, как же так? Нам же обещали…

— Откуда я возьму машину? — громко и раздельно, как слабоумной, говорит ей офицер с повязкой. — Откуда я возьму машину, если их нет?

— Так что ж вы молчите? — тихо-тихо спрашивает тогда Пашина мама. — Почему вы нам сразу не сказали? Как вам не стыдно? — спрашивает она после паузы каким-то совсем детским, обиженным голосом.

— Не надо предъявлять мне претензий, — говорит человек за стеклом. — Я не люблю, когда мне предъявляют претензии.

Я смотрю на этого щеголя с аккуратными гусеничками усов, и ненависть рвет мою грудь, и язык присыхает к нёбу. Это у меня с армии — бессилие перед старшими по званию.

— Не смей так разговаривать с женщиной! — кричит Лев Яковлевич. — У нее сын погиб! Сы-ын, понимаешь? У тебя есть ребенок?

— Вы мне не тыкайте, — отвечает дежурный. Чувства собственного достоинства у него навалом.

— Оля, Лева! — В дверях стоит бородач. — Едем, я у себя договорился.

— Стыдно, товарищ дежурный, — говорит Пашина мама, и я с тоской вспоминаю вдруг, что она — школьная учительница.

— Да бросьте вы его! — неожиданно кричит тихий бородач.

Сначала мы едем молча. Потом Ольга Алексеевна касается моей руки.

— Простите, вы же — Скворешников?

— Да, — говорю я.

— Ну конечно. Я вас вспомнила. Паша все говорил о вас. Через слово — Скворешников… Мой замечательный мальчик.

— Ты подумай, — с переднего сиденья поворачивается Лев Яковлевич — только тут замечаю, какие красные у него глаза. Сколько дней они не спят уже? — Говорили: все организуют сами…

— Хрен с ними, Лева, — не отрывая взгляда от дороги, бросает маленький бородач. — Пропади они пропадом…

— Он такие письма писал хорошие. — Лицо у Ольги Алексеевны по-прежнему спокойно; улыбка — та, Пашина — мелькает на ее губах иногда. — А я знала, что так будет, я еще тогда знала.

Она начинает рассказывать о Паше — какой он был в детстве, и потом, и всякие случаи из его жизни, а Лев Яковлевич вспоминает, как Пашка в пять лет изображал на даче привидение, вспоминает так, словно мы и едем на эту дачу, а не забирать Пашино тело, и — о боже! — они смеются.

— А меня он называл Бородатина-Сергунятина, — говорит бородач.

— Бородатина-Сергунятина, — подтверждает Лев Яковлевич.

Потом все замолкают, и становится слышно, как шуршат по асфальту шины. Ширк-ширк, ширк-ширк.

Потом Ольга Алексеевна говорит:

— У меня взяли сына — и не вернули. Взяли — и не вернули.

— Перестань, — резко обрывает ее Лев Яковлевич.

Мы подъезжаем к каким-то воротам, и бородач, кинув: «Я сейчас», хлопает дверцей и скрывается за ними.

Через час добытый им катафалк уже медленно разворачивается на окраине Москвы. Я выхожу, разминаю ноги, оглядываюсь — и у меня начинает сладко щемить сердце, и через несколько секунд я понимаю почему.

За низкой больничной оградой — башня и девятиэтажки, потом пустырь и станция метро; я знаю тут каждый поворот.

Странно: ведь я любил ее. А сейчас и лица не помню. Только голос с хрипотцой и запах волос. Мне было восемнадцать, я звонил вечером от этого метро и ждал, когда она снимет трубку и спросит: «Ты хочешь приехать?»

Я отвечал «да», она говорила: «Ну и приезжай» — и смеялась.

После развода («пауза в личной жизни») она жила с бабушкой. Как звали бабушку, не помню, помню только, что жутко ее стеснялся. А моя разведенная возлюбленная спокойно прикрывала дверь в свою комнатку, садилась на диван, и встряхивала рыжей шевелюрой, и смотрела на меня, и улыбалась. Долго смотреть ей не приходилось. Мы обнимались до потери пульса, но решиться на большее я не мог: незапирающаяся дверь поскрипывала от любого сквознячка.

— А она не войдет? — не выдержав, спросил я однажды напрямик.

— У нее своя личная жизнь, у меня — своя, — лаконично ответила моя рыжая наставница. — Не войдет.

Однажды она бабушку сплавила куда-то, и я, позвонив домой, промямлил что-то насчет подготовки к семинару по языку — в общем, сказал, домой меня сегодня можно не ждать.

— Ну хорошо, — с пониманием сказал отец. — Занимайся.

Мы занимались ночь, и день, и снова ночь, и к концу занятий я разучился говорить даже по-русски. А потом зима прошла, и моя возлюбленная перестала спрашивать, хочу ли я зайти, и однажды я зашел к ней без спросу — и был представлен добродушному мужику в свитере, просторно расположившемуся в кресле, где раньше сидел я.

Так все это и закончилось. И никакой любви там не было отродясь — просто мне только исполнилось восемнадцать, а у нее на ту зиму пришлась пауза в личной жизни. И все это так банально, что не о чем и говорить — но почему же сладко ноет сердце, и я отсчитываю этажи серой девятиэтажки, чтобы найти ее окно на шестом?

Энергичная женщина быстро отпирает низкие ворота морга. Мы входим и останавливаемся у огромного, заколоченного в деревянные брусья цинкового ящика.