Савельев - [60]

— Он здесь, — говорит Лев Яковлевич.

Ольга Алексеевна стоит во дворе, прислонившись к машине.

— Ты посиди немного, Оля, посиди! — махнув рукой, кричит Пашин отец и поворачивается к нам: — Давайте снимать цинк.

Он торопится все время, он боится хоть на секунду остаться без дела.

— А там, внутри, деревянный есть?.. — Слово «гроб» я произносить боюсь.

— Есть, — отвечает бородач.

Я выхожу на воздух; два мужичка в ватниках нараспашку молча стоят у самых ворот.

— Мужики, — спрашиваю я, — инструмент есть какой-нибудь?

Коротышка старательно ковыляет за угол. Другой, худой, прокуренный до серых щек, коротко спрашивает, чуть погодя:

— Афган?

— Нет, — говорю я, отсекая расспросы.

— А эта, у машины — мать?

— Мать, — говорю.

— Ах ты…

Из-за угла ковыляет коротышка.

— Вот…

Лицо у коротышки сморщенное, глаза слезятся. Он немного пьян.

Мы высаживаем мощные бруски, и бородач, завладев ножницами, начинает взрезать цинк. Взлетает к низкому потолку и начинает качаться в тесном кубе морга жуткое «цви-уинь», и, унимая этот невыносимый звук, мы с Пашиным отцом разом хватаемся за раскромсанный край ящика.

— Консерва дурацкая, — шепчет он. — Вот черт возьми.

Мы осторожно вынимаем гроб и вносим его в уазик. Там, улучив момент, я шепчу бородачу вопрос, мучивший меня все это время:

— Открывать будем?

Он строго смотрит на меня:

— Не надо.

— Что? что?

— Я думаю, Лева, ведь открывать не надо? — повторяет бородач, глядя на меня досадующим взглядом.

Лицо у Пашиного отца каменеет.

— Я хочу посмотреть на него.

— Не надо, Лева.

Ища поддержки, Лев Яковлевич смотрит на меня; в глазах его светится огромная, какая-то совершенно собачья тоска.

— Наверное, действительно не стоит… — мямлю я.

— Я хочу — на него — посмотреть.

— Хорошо, — говорит бородач. — Только…

— Да. Без нее.

Боясь задеть Пашину голову, я ломиком поддеваю крышку. Мы снимаем ее; я вижу лицо Льва Яковлевича и быстро отхожу, как будто самое важное сейчас — сразу отдать ломик.

Коротышка в ватнике по-прежнему стоит у дверей морга, но уже один. Он смотрит не отрываясь. Маленькое лицо болезненно сжимается, словно в каком-то странном тике. Он поднимает на меня глаза, и я вижу, что коротышка плачет.

Ну ясно, пьян в дугу.

Я лезу в карман за трешкой из бумажного комка, сунутого мне бородачом на все эти дела, и сую ему. Коротышка мотает головой.

— Бери, отец, бери, — уже раздражаюсь я.

Коротышка мотает головой; слезы без остановки бегут по его щетинистым щекам. От уазика отбегает Лев Яковлевич, не оборачиваясь, машет рукой: заколачивайте!

В машину с Пашиным телом сажусь я и, сев, сразу кладу руку на гроб, чтобы не очень трясло Пашу, когда поедем. В маленьком окошке исчезают больничные корпуса, деревья и плачущий смешной коротышка в ватнике нараспашку, ковыляющий вслед. Коротышка машет рукой и что-то говорит, говорит…

Дорога до кладбища неблизкая. Я смотрю, как мотается по полу упавшее ведро. Наконец ведро ударяется в гроб, и, пробравшись вперед, я заклиниваю его под сиденьем.

В голове пустота — просто еду, жду конца дороги. Паши больше нет. У моих ног в обтянутом тканью ящике лежит его замороженное тело в новенькой гимнастерке: нелепый маскарад. Мы всё едем, куда-то поворачиваем, медленно переваливаем через трамвайные пути и снова едем — и вдруг я обнаруживаю, что без перерыва повторяю про себя дурацкие мои строчки о мирной поступи.

Они скрежещут в мозгу, как лопата по сухому асфальту. Я остервенело мотаю головой, пытаясь прекратить этот кошмар, но чугунные шары продолжают мерно сталкиваться в черепе — одно и то же, снова и снова, — и я сдавливаю виски, чувствуя, что могу спятить от этого медленного самоубийства.

Когда машина тормозит у ворот кладбища, я выскакиваю из нее, как из камеры пыток, глотаю осенний воздух…

Нас окружают заплаканные женщины и немногословные мужчины; исчезает за углом похоронной конторы стремительная фигура Льва Яковлевича. Чуть поодаль, у ограды — горстка Пашиных друзей. В них уже почти ничего не осталось от тех, с которыми я знакомился два года назад: растерянные, серьезные. Меня, кажется, никто не узнал. А может, и узнал; у них не очень-то поймешь. Но двое отделяются от горстки, подходят ко мне.

— Здравствуйте.

Я киваю.

Полноватый очкарик и девушка.

— Скажите, а Паша — здесь?

— Да, в машине. — Ну и глазищи у этой девушки! Надо же, чего не бывает на свете…

— А… — Она ловит мой взгляд — не слишком, кажется, подходящий к ситуации — и на секунду осекается. — Вы его видели?

— Нет, — почти не вру я. — Он в закрытом гробу.

Но то, что я не мог не видеть, заколачивая этот гроб, снова встает передо мной.

— Как он погиб? — спрашивает парень, поправляя очки на одутловатом лице.

— Не знаю. Я не спрашивал. — Ответ получается жестче, чем я хотел.

Мы молчим некоторое время, потом одутловатый молча же тянет черноглазую за рукав плаща, и они отходят. Интересно, есть у нее что-нибудь с этим парнем?

Люди продолжают прибывать. Какие-то женщины обнимают Пашиного отца; как он сильно сутулится! А Пашка был совершенно прямым — мамина осанка. Люди прибывают, заполняя площадку у входа, и уже проходящие на кладбище посматривают с интересом, пытаясь угадать: кого хоронят, почему столько народу?