Сатори в Париже. Тристесса - [45]

Платки немного спадают, и ее перевязка показывается в баре – жалкая – Я не знаю, что делать – Начинаю свирепеть —

В конце концов она заговаривает о подружкином муже, который выставил ее из дому в тот день, вызвав легавых (он и сам легавый), «Легавых позвал, потому что я не даю йму мое тело» сварливо говорит она —

Ах, значит, она считает свое тело каким-то призом, который не хочет раздавать, ну ее к черту – Я разворачиваюсь в своих чувствах и суплюсь – Гляжу на ее обесчувствленные глаза —

Бык тем временем предупреждает ее насчет дурцефалов, а я ей напоминаю, что ее старый бывше-любовник (ныне покойный торчок) говорил мне тоже, чтобы к ним и близко не подходил – Вдруг смотрю на стену, а там картинки красивых девок календаря (который висел у Эла Дэмлетта в комнате во Фриско, по одной на каждый месяц, за токайским вином мы, бывало, им поклонялись), привлекаю к ним Тристессино внимание, она отворачивается, бармен замечает, я себя чувствую животным —

И все предыдущие ensalchichas и papas fritas[91] минувшего года, Ах Вышний, что же ты делаешь со своими детьми? – Ты с этим своим печальным сострадательным и ничего-никогда-не-сказуемым непрекрасным ликом, что ты делаешь со своими крадеными детьми, которых покрал из своего разума подумать мысль, потому как тебе скучно было, или ты был Разум – не надо было так поступать, Господи, Пробудительность, не стоило тебе играть в эту игру страдай-умри с детишками у себя же в уме, спать не стоило, свистеть музыкантам и танцевать, в одиночестве, на облаке, вопя звездам, что создал, Бог, но никогда и не стоило придумывать и сверху присыпать превратных перевертышей, приподстраиваемых маленьких печальников Карикатурвилля, вроде нас, детей – Бедный плачущий Бык – дитя, когда болею, и я плачу, и Тристесса, которая себе даже плакать не дает…

О что был за верезг, что заве́ршил и закрушил в ревущей мощи, дабы создался сей нефтелужистый мир? —

Из-за того, что Тристессе нужна моя помощь, но она ее не примет, а я не дам – однако, предполагая, что все на свете посвятили себя помощи другим весь день напролет, из-за грезы или виденья свободы вечности, не будет ли мир тогда сад? Арборетум Арден, где полно любовников и вахлаков в облаках, юных пьюных, что грезят и дерзят на этих облаках, боги – Все равно бог б бился? Посвятите себя богине – деритесь и бах! Мисс Дурцефал отворит свои розовые уста и давай целоваться в Мире весь день, а мужчины будут спать – И не будет там ни мужчин, ни женщин, а один только секс, первородный секс ума – Но тот день так близок, что пальцами щелкни – и покажется, ему-то что за беда?.. С этим недавним событьицем под названием мир.

«Я люблю Тристессу», вместе с тем мне хватает наглости остаться и сказать, им обоим – «Я б сообщил квартирным хозяйкам, что люблю Тристессу – Могу им сообщить, что она болеет – Ей нужно помочь – Она может у меня в комнате сегодня переночевать» —

Бык встревожен, рот у него открывается – О старая клеть, он ее любит! – Видали б вы, как она слоняется по комнате, убирается, пока он сидит и бодяжит себе заразу бритвочкой, или же просто сидит, произнося «М-м-м-м-м-м-м» долгими тихими стонами, которые не стоны, а его весть и песнь, теперь я осознаю, что Тристесса хочет Быка себе мужем —

«Я хотел, чтобы Тристесса стала моей третьей женой», говорю я позже – «Я не для того в Мексику приехал, чтобы мне старые сестрицы указывали, что надо делать? Прям перед факультетскими вмазываться? – Слушайте, Бык и Тристесса, если Тристессе наплевать, то и мне наплевать —» При этом она на меня смотрит, удивленными не-удивленными круглыми ей-наплевать-глазами – «Дай мне вмазаться морфием, чтоб я стал думать, как ты».

Они быстренько мне и дают, в комнате потом, я же тем временем снова пил мескаль – «Всё или ничего», грю я Быку, который это повторяет —

«Я не блядь», добавляю я – И кроме того я хочу сказать «Тристесса не блядь» но не хочется затрагивать эту тему – Меж тем она со втравкой этой своей полностью меняется, ей лучше, расчесывает волосы до красивого черного глянца, смывает кровь, все лицо себе умывает и руки в мыльной ванне, как Длинный Джим Бобер наверху в Каскадах у своего костра – Вжик – И она тщательно втирает мыло в уши и крутит там пальцами, и оттуда хлюпает, ухты, моется, у Чарли вчера вечером бороды не было – Она снова покрывает себе голову ныне-расчесанным платком и поворачивается представить нам, в олампоченной высокопотолочной комнате, чарующую испанскую красотку со шрамиком во лбу – Цвет лица ее и впрямь загорелый (она себя зовет чернушкой, «Такая негра, как я?»), но в огнях сияющих лицо ее постоянно меняется, иногда оно угольно-бурое, почти иссиня-черное (прекрасное) с очерком блестящей скулы и долгого печального рта, и горбинки на носу, что как у индейских женщин поутру в Ногалесе на высоком сухом холме, женщин разнообразной гитары – Кастильский оттенок, хотя кастильским он может быть лишь как старый Закатекас, уместно – Она поворачивается, аккуратная, и я замечаю, что тела у нее и впрямь нет вообще, оно совсем затерялось в откровенном ее платьице, затем я понимаю, что она никогда не ест, «тело ее» (думаю я) «должно быть прекрасно» – «красивая штучка» —