Сатарса - [2]

Мулата Иллу не тревожит, что Лосано играет словами, с ума каждый сходит по-своему, думает он, но его настораживает то, что Лосано увлекается и начинает требовать, чтобы все вокруг подстраивались под его игры, чтобы Илла, Йарара и Лаура следовали за ним и в этом, как следовали во многом другом со времени бегства по северным ущельям после резни. Все эти годы, думает Илла, — и не сказать уже «недели» или «года» — все было зеленым, бесконечным: сельва, с ее собственным временем без солнца и звезд, а потом ущелья, время красноватого оттенка, время камня, стремнин и голода, прежде всего голода; начиная считать те дни и недели, он словно чувствовал еще больший голод, голод — долог — как-то сказал Лосано; тогда они пробирались вчетвером, сначала — впятером, но Риос сорвался в пропасть, а Лаура едва не померла от холода на склоне, она была уже на шестом месяце и уставала мгновенно, поди узнай, сколько они проторчали там, отогревая ее костерками из сухой травы, пока она не смогла идти; порой Илла снова видит Лосано, несущего на руках Лауру, которая сопротивляется, говорит, что хватит уже, что она уже может идти, все дальше на север, до той самой ночи, когда они увидели огоньки Калагасты и поняли, что теперь все будет хорошо и они поедят на каком-нибудь ранчо, даже если потом на них донесут и с первого же вертолета их прикончат. Но никто не донес, тут не знали даже возможных причин для доноса, тут все помирали с голоду, как они, пока кто-то не обнаружил у холмов гигантских крыс, а Порсена не удумал послать на побережье образчик.

— Atar a la rata — это всего лишь atar a la rata, — говорит Лосано. — Здесь только удаль ладу, но нет никакой силы, потому что это не дает ничего нового и, кроме того, крысу никто не может связать. Приходишь к тому, с чего начал, вот она — вечная заковырка с палиндромами.

— Ага, — поддакивает мулат Илла.

— Но стоит прикинуть во множественном числе, как все меняется. Atar a las ratas — это не то же, что atar a la rata.

— Особой разницы не видать.

— Потому что уже не годится как палиндром, — продолжает Лосано. — Стоит поставить во множественном, как все меняется, получается нечто новое, это уже не зеркало или совсем иное зеркало, которое показывает тебе что-то, чего ты не знал.

— Ну и что в этом нового?

— А то, что atar a las ratas дает Satarsa la rata — крыса Сатарса.

— Сатарса?

— Это имя, но все имена обособляют и определяют. Теперь известно, что есть крыса по имени Сатарса. У них, конечно, у всех есть имена, но теперь есть одна, которую зовут Сатарса.

— Ну и что тебе это дает?

— Пока не знаю, но я продолжаю. Ночью я решил попробовать наоборот: переиграть «связать» на «развязать». И когда я подумал о том, чтоб развязать их — desatarlas, — я прочел слово с конца, и это давало sal, rata, sed — «соль», «крыса», «жажда». Совсем новые вещи, гляди-ка, — жажда и соль.

— Не такие уж новые, — откликается издали Йарара. — Разве что встречаются на пару.

— Положим, — говорит Лосано, — но они подсказывают путь, возможно, это единственный способ разом покончить с крысами. Так, через игру: палиндром — и ни морд, ни лап!

— Не стоит так быстро кончать с ними, — смеется Илла. — На что мы тогда будем жить?

Лаура приносит первый мате, замирает, легонько прислонившись к плечу Лосано. Мулат Илла опять думает о том, что Лосано чересчур увлекается этими играми, что как-нибудь он зарвется, перегнет палку, и все тогда полетит к чертям.

Лосано также размышляет, готовя арканы из кожи, и, когда они остаются одни с Лаурой и Лауритой, заговаривает с ними, говорит, обращаясь к обеим, словно Лаурита тоже его понимает, и Лауре приятно, что он включает и дочь в разговор, что они втроем чувствуют себя ближе друг к другу, пока Лосано рассказывает им о Сатарсе и о том, как посолить воду, чтобы покончить с крысами.

— Чтобы связать их по-настоящему, — смеется Лосано. — Любопытно, в первом палиндроме, который я узнал в своей жизни, уже говорилось о веревке, не знаю, кто там имелся в виду, но, может, уже тогда это была Сатарса.

— Кажется, ты говорил мне об этом в Мендосе, я уже подзабыла.

— Маниа — как веревка каинам, — произносит Лосано размеренно, почти нараспев, для Лауриты, которая заливается смехом в колыбельке и играет со своим белым пончо.

Лаура соглашается, в этом палиндроме и впрямь говорится о веревке, но в качестве ее здесь фигурирует мания, которая вдобавок приписывается Каину и ему подобным.

— А-а, — бросает Лосано, — вечные условности, чистенькая совесть во всей истории от начала времен, хороший Авель и плохой Каин, как в старых ковбойских фильмах.

— Про парня и бандита, — почти ностальгически вспоминает Лаура.

— Впрочем, если б создателя этого палиндрома звали Бодлер, маниакальность — читай: демоничность — не имела бы отрицательного значения, совсем наоборот. Помнишь?

— Немного, — говорит Лаура. — Род Авеля, ешь, пей и спи, господь внимает тебе благосклонный.

— Род Каина, пресмыкаясь живите, и в подлости мрите в трясинах.

— Да, а в одном месте говорится что-то вроде: Род Авеля, прах твой удобрит дымящуюся землю, а потом: Род Каина, дорогами влачи в отчаянии семьи, кажется, так…