Сатанинское танго - [20]

II. Только заботы и хлопоты…

Документ был передан им в руки через несколько минут после инструктажа, закончившегося в восемь часов пятьдесят минут, и поставленная перед ними задача выглядела практически неразрешимой. Однако на их лицах не отразилась ни следа удивления, ярости или негодования. Они лишь красноречиво переглянулись, как бы говоря друг другу: вот, снова мы встретились с убедительным доказательством прискорбно стремительных темпов всеобщей деградации. Достаточно было бросить один единственный взгляд на криво ползущие строки, на почерк («как курица лапой») и становилось очевидным, что предстоящая им работа представляет собой непосильное испытание, ведь из этой «удручающей, грубой абракадабры» следовало выстроить нечто целостное и четкое. Непостижимо сжатый срок, имевшийся в их распоряжении, и маловероятность успеха вызывали у обоих страх и глубокое волнение, но вместе с тем и горячее желание выполнить эту задачу исключительной сложности. Только «опытом, зрелостью и многолетней практикой, заслуживающей всяческого уважения» можно было объяснить то, что, как всегда бывало в подобных случаях, они уже через минуту смогли мысленно отстраниться от окружавшего их шума беспрестанной беготни и болтовни коллег, словно весь остальной мир разом исчез, и их внимание без остатка сосредоточилось на документе. Они довольно быстро покончили с вводными фразами — потребовалось только уменьшить «неуклюжую вычурность» и неясность формулировок, выдававших профана, так что первая часть текста была приведена в окончательный вид «практически без изменений»: Хотя вчера я несколько раз решительно заявлял, что считаю неудачной идею записывать информацию подобного рода, но, чтобы доказать свою добрую волю — и предоставить неопровержимое доказательство своей преданности делу — я выполняю отданное Вами распоряжение. В этом документе я обращаю особое внимание, что Вы побудили меня к безусловному чистосердечию. Здесь я должен отметить, что мои личные способности не подлежат сомнению; надеюсь, что еще вчера мне удалось убедить Вас в этом. Полагаю важным и уместным повторить свое заявление, поскольку из нижеследующего наброска можно сделать и иные выводы. Обращаю особое внимание — всю связь с моими людьми я буду поддерживать самостоятельно, это останется базой моей работы, поскольку любой другой подход лишь приведет к неудаче… и т. д., и т. д. Но когда они дошли до части, посвященной госпоже Шмидт, то сразу же столкнулись с гораздо более значительными затруднениями, поскольку не понимали, что делать с такими грубыми выражениями, как, например «тупая самка с огромными сиськами», как придать должную форму — дабы остаться верными своей профессии — этим небрежным формулировкам таким образом, чтобы содержание никоим образом не потерпело ущерба? После долгих размышлений они нашли удовлетворительным вариант «умственно незрелая личность с ярко выраженной женской сущностью», но не успели вздохнуть с облегчением, как наткнулись на ужасно грубое «потасканная шлюха». Чтобы соблюсти точность, они перебрали множество вариантов: «женщина сомнительной репутации», «дама полусвета», «развратная женщина» и еще несколько подобных выражений, создающих обманчивую видимость решения; нервно барабанили пальцами по столу, мучительно избегая глядеть друг другу в глаза, а затем сошлись на том, что наименьшим злом будет формулировка «женщина, свободно распоряжающаяся своим телом». Первая часть следующего предложения оказалась не более легкой, но, благодаря внезапному озарению, им удалось заменить ужасно разговорное «если кто в округе ее не поимел, так лишь по чистой случайности» на относительно удачное и беспристрастное «образец супружеской неверности». К их огромному удивлению, следующие три предложения можно было без изменений поместить в официальный вариант текста, но затем они сразу же вновь застряли. Напрасно ломали они головы, напрасно перебирали слова, которые казались правильными, они не могли найти ничего приемлемого вместо «от нее несет жуткой смесью запаха навоза, гнили и дешевого одеколона»; они уже отчаялись до такой степени, что чуть было не решили пойти и вернуть работу капитану, а заодно подать прошение об отставке, но тут благодаря робко улыбающейся машинистке на их столе возник приятный аромат дымящегося кофе, который немного их успокоил. Снова они начали искать подходящее решение, до тех пор, пока перед ними вновь не возник угрожающий призрак спазма — тогда они решили больше не мучится, а просто написать: «нетрадиционным образом пытается заглушить неприятный запах тела». «Коллега, как страшно быстро летит время!» — заметил один из них, когда им удалось завершить часть, посвященную госпоже Шмидт, и его товарищ беспокойно посмотрел на часы: конечно, конечно, до обеда оставалось чуть больше часа… Они решили в дальнейшем попытаться как-нибудь ускорить работу. В сущности, это означало, что теперь они чаще удовлетворялись не самыми удачными вариантами, «хотя, сказать по правде, результат выходил не таким уж скверным». С радостью они выяснили, что новая методика весьма облегчает их мытарства, поскольку часть, относящуюся к госпоже Кранер, они одолели сравнительно быстро. Выражение «языкастый мешок сплетен» им легко удалось заменить на успокаивающее «легкомысленная разносчица недостоверных известий», и не вызвало особых сложностей найти подходящую замену фразам «серьезно, надо подумать, как понадежнее зашить ей рот» и «откормленная свинья». С особенной радостью они обнаружили, что несколько предложений можно почти без правки включить в официальный вариант, и уже было вздохнули с облегчением, когда, наконец, дошли до части, посвященной госпоже Халич, поскольку эта личность — обладавшая явным помешательством на религиозной почве и некоторыми извращенными наклонностями — описывалась на старинном жаргоне, перевод которого был просто детской игрой. Но увидев, как ужасно небрежно написан раздел, относящийся к Халичу, они были вынуждены вновь осознать, что трудности только начинаются: они думали, что им никогда не продраться сквозь густые дебри языка изначального донесения и были вынуждены признать, что их силы на исходе, способности ограничены, а изобретательность опять потерпела крах. Выражение «проспиртованный морщинистый червяк» они просто заменили на «пожилого низкорослого алкоголика», но, к своему полному стыду, они не имели понятия как подступиться к «крикливому шуту», «неподвижной тупости» и «слепой нерешительности»; после долгих мучений они пришли к молчаливому соглашению пропустить эти слова, поскольку подозревали, что у капитана все равно не хватит терпения копаться во всем этом, и документ — согласно установленному порядку — отправится в архив никем не читанный… Устало потирая глаза, откинулись они на спинки стульев и с досадой обнаружили, что их коллеги, весело болтая между собой, уже готовятся к обеду: навели некоторый порядок в кипах бумаг и, вступив в беззаботный разговор с соседями, причесываются, устраиваются поудобнее, моют руки, чтобы несколько минут спустя по двое или по трое хлынуть к двери, ведущей в коридор. Оба печально вздохнули, признав, что «обед сейчас был бы слишком большой роскошью», и достав по булочке с маслом и сухому кексу, снова углубились в работу. Но судьба отказала им даже в этой скудной радости — еда казалась безвкусной, жевать ее было сущим мучением, поскольку то, что они обнаружили в части, посвященной Шмидту, явилось для них куда большим испытанием, чем все предыдущее. Им пришлось столкнуться с такой степенью смутности, непостижимости и то ли преднамеренной, то ли невольной размазанности, которая — и оба они были в этом согласны друг с другом — «была равноценна пощечине всей их профессиональной деятельности»… Ибо что могло означать, к примеру, следущее: «примитивная бесчувственность перекрещивается с лихорадочно (?) бессмысленной пустотой в бездонной пропасти разнузданной тьмы»?! Что это за осквернение языка, что за хаос наугад выбранных образов? Где здесь хотя бы малейшие следы стремления к чистоте, ясности, точности, характерные — якобы — для человеческого духа? Больше всего их ужаснуло то, что вся часть, относящаяся к Шмидту, целиком состояла из подобных выражений. Вдобавок с этого момента почерк донесения по непонятным причинам становился почти безнадежно неразборчивым, словно писал вдрызг пьяный человек… У них снова возникло желание потребовать отставки, поскольку «день за днем перед нами ставят подобные неразрешимые задачи, и какова благодарность за это?». Но в этот момент — уже второй раз за сегодняший день — аромат дымящегося кофе, принесенного с милой улыбкой, натолкнул их на верный путь. Они принялись выкорчевывать все эти «неутомимая глупость», «нечленораздельные жалобы», «неподвижное беспокойство, застывшее в кромешном мраке безутешности» и тому подобные чудовищные выражения, пока не добрались до конца характеристики и, мучительно оскалив зубы, убедились, что нетронутыми остались лишь несколько союзов да пара сказуемых. И поскольку разгадать, что хотел сообщить автор донесения, было заранее безнадежной попыткой, они с храбростью отчаяния свели все относящееся к Шмидту к одной единственной фразе: «Его пониженные умственные способности и явно выраженная робость перед лицом любой силы, делают его, по всей видимости, в высшей степени подходящим для той деятельности, о которой идет речь». В тексте о персонаже без имени, обозначенном просто как «школьный директор» сумрак, хаос и приводящая в бешенство заумная вычурность не только не уменьшились, но даже возросли — если такое вообще возможно. «Похоже, этот парень совсем чокнутый, — заметил один из них, бледный как мел, покачав головой и указывая на измятый черновик своему товарищу, который с увядшим видом сидел за пишущей машинкой. — Посмотри, как он здесь закрутил: Если человек, собирающийся прыгнуть в воду, в последний момент, стоя на мосту, задумается, стоит ли ему сводить счеты с жизнью или нет, я посоветовал бы вспомнить школьного директора, и ему тотчас стало бы ясно, что выход только один — прыгать». Недоверчиво, устало, в полном отчаянии уставились они друг на друга. Что это — издевательство над официальным учреждением? Тот, кто сидел за пишущей машинкой, с убитым видом махнул коллеге, мол, давай оставим, как есть, не стоит с этим возиться, пойдем дальше. «Внешностью он напоминает высохший на солнце огурец, умственными способностями уступает даже Шмидту, а это о чем-то да говорит…» «Напишем, — отчаявшись, предложил сидящий за машинкой, — что… что… «Невзрачная внешность, лишен каких-либо способностей…» Его коллега с досадой прищелкнул языком. «Как одно связано с другим?» «А я что могу поделать? — отрезал первый. — Это он так пишет! Мы должны придерживаться содержания…» «Ну ладно, — согласился второй. — Продолжаю». «Его трусость, самомнение, пустое высокомерие и тупость способны довести до сердечного припадка. Склонен к сентиментальности и неуклюжей патетике, как часто бывает у закоренелых онанистов… и т. д. и т. д.» Теперь им уже — после всех перенесенных испытаний — стало ясно, что напрасно они стремятся к компромиссам, надо быть довольными хотя бы отчасти подходящими или вовсе недостойными их профессиональной чести решениями. После долгих споров они сошлись на следующем варианте: «Труслив. Склонен к сентиментальности. Сексуально незрел». Нельзя было отрицать, что когда они несколько «насильственно покончили» со школьным директором, новый метод вызвал у них некоторые угрызения совести, мало-помалу серьезное осознание своей вины стало глубже и, чувствуя себя не в своей тарелке, они приступили к разделу, посвященному Кранеру. Тут они оба занервничали, поскольку заметили, как стремительно бежит время. Один из них яростно показал на часы и обвел жестом помещение, на что его коллега бессильно махнул рукой, поскольку он тоже заметил оживление, недвусмысленно показывающее, что рабочее время подходит к концу. «И как такое возможно? — покачал он головой. — Только углубишься в работу и на тебе — уже отбой. Не понимаю. Дни пролетают так, что только за голову хватаешься…» И когда они поменяли раздражающее больше всего «пень, напоминающий неуклюжего буйвола» на «атлетического телосложения, бывший кузнец» и нашли приемлемый эквивалент выражению «опасный для общества лентяй с тупым взглядом», некоторые из их сослуживцев уже шли домой, и они были вынуждены молча терпеть то злорадные взгляды, бросаемые им на прощание, то презрительно звучащие слова одобрения, поскольку им было ясно, что если они сейчас прервутся хотя бы на минуту, им грозит опасность, что они в ярости «отшвырнут все», не считаясь с серьезными последствиями, которые их, несомненно, ждут на следующий день. В половине шестого, закончив и утвердив текст, относящийся к Кранеру, они позволили себе минутный перекур. Размяли затекшие конечности, тихо постанывая, помассировали горящие от боли плечи, и молча, с закрытыми глазами, выкурили по сигарете. «Ну, продолжим, — сказал тогда один из них. — Я буду читать, а ты слушай… Единственная опасная фигура, — начиналась часть, посвященная Футаки. — Впрочем, ничего серьезного. Его склонность к бунту означает только, что он регулярно обделывается. Мог бы достичь многого, но не способен освободиться от навязчивых идей. Он меня забавляет, и я уверен, что больше всего могу рассчитывать именно на него… и т. д. и т. д. «Пиши, — начал диктовать первый, — Опасен, но может оказаться полезным. С точки зрения интеллекта превосходит всех остальных. Хромой». «Готово? — вздохнул второй. Его товарищ устало кивнул. «Теперь имя. В самом низу. Его зовут… ага, Иримиаш». «Как?» «И-ри-ми-аш. Ты что, оглох?» «Посмотри, я правильно пишу?» «Конечно, правильно! Как еще можно иначе написать?». Документ положили в папку, а затем все досье поместили в соответствующие ящики и аккуратно их заперли. Ключи повесили на доску у выхода. Молча надели пальто и закрыли за собой дверь. Внизу, у ворот, пожали друг другу руки. «Ты как поедешь?» «На автобусе». «Ну, тогда пока», — сказал первый. «Хороший был денек, а?» — заметил его товарищ. «Да черт с ним». «Хоть бы раз кто заметил, как мы каждый день надрываемся, — проворчал второй. — Ну да ладно». «Ни слова похвалы», — покрутил головой первый. Они еще раз пожали друг другу руки и разошлись, и, когда вернулись домой, то обоим в прихожей задали один и тот же вопрос: «Тяжелый день был сегодня, папочка?» На что они, устало, зябко ежась в тепле, ответили: «Ничего особенного. Все как обычно, мамочка…».