Сатанинское танго - [19]

Отче наш… да, Отче наш,

иже еси на небе, нет,

на небесех, благославен будь

Господь наш Иисус Христос,

нет… да святится… да святятся…

то есть да святится имя Твое,

Да будет… в общем,

все что будет, на все твоя воля,

на небе и на земле,

повсюду, куда простирается

рука Твоя… и на земле,

на земле… на небе…

или в аду, аминь…

III. Перспектива. Вид сзади

Тихо, неиссякаемым потоком лился с небес дождь, ветер то замирал, то вновь принимался дуть, колебля застывшую поверхность луж, разрушая тонкую пленку, покрывшую их за ночь, так что, вместо того, чтобы вновь обрести вчерашний усталый блеск, им приходилось все безжалостней поглощать свет, медленно распространявшийся с востока. Тонкий слой скользкого белого налета покрыл стволы деревьев, поскрипывающие время от времени ветки, изогнутые, гниющие стебли сорной травы и даже сам замок — словно юркие агенты темноты пометили их до следующей ночи, когда сможет возобновиться процесс упорного всепожирающего разрушения. Когда луна, скрытая в вышине за густым покровом облаков, незаметно закатилась за западный край горизонта, и они, прищурив глаза, уставились на лучи света, хлынувшие в расщелины окон и зияющий пролом, который некогда был главным входом, то почувствовали, что сегодня на рассвете что-то изменилось, словно чего-то теперь не хватает, но вскоре сообразили, в чем дело: пришло то, чего они втайне боялись, мечтам, которые еще вчера так воодушевляли их и гнали вперед, настал конец, и теперь наступило горькое отрезвление. Сперва их охватило замешательство, потом они признались себе, что глупо поторопились с «затеей» и вместо того, чтобы все заранее трезво обдумать, отправились в путь, управляемые только яростным пылом и тем самым отрезали единственную дорогу, ведущую обратно к дому, не оставив себе ни единого шанса на отступление. Поэтому теперь, в рассветный час, когда все вокруг казалось убогим и нищенским, когда они с трудом вылезли из своих нор, разминая затекшие ноги, дрожа от холода, с посиневшими губами, грязные и голодные, они были вынуждены воочию убедиться, что тот самый замок, который вчера казался им воплощением их заветных грез, сегодня — в беспощадных лучах утреннего солнца — оказался суровой тюрьмой. В отчаянии, ворча под нос проклятия, расхаживали они по голому пространству мертвого здания, хмуро обозревали разбросанные в диком беспорядке ржавые обломки механизмов, и в похоронной тишине у них рождалось все более крепнущее тяжкое подозрение, что они оказались в ловушке, стали простодушными жертвами подлого заговора, что их всех лишили дома, одурачили, ограбили и унизили. Госпожа Шмидт первой вернулась в свое ночное убежище, выглядевшее весьма жалко в рассветных сумерках. Дрожа, она уселась на измятый тюк с пожитками и разочарованно смотрела, как разгорается свет нового дня. Краска для век, полученная в подарок «от него», размазалась по распухшему лицу, рот горько скривился, в горле пересохло, в желудке ныло, и она не чувствовала в себе сил даже для того, чтобы хоть как-то привести в порядок платье и растрепавшиеся волосы. Ибо все теперь было напрасно: воспоминаний о нескольких восхитительных часах, проведенных «с ним» было недостаточно для того, чтобы сейчас, когда становилось все более ясным, что Иримиаш ее грубо обманул, по-прежнему держать в узде чувство страха, боязни того, что, может быть, все навсегда потеряно… Ей было нелегко, но что еще оставалось делать? Она могла еще смириться с мыслью, что Иримиаш («…До окончательного завершения дела…») не заберет ее отсюда, что ее мечту о том, что она, наконец, освободится от «грязных лап» Шмидта и покинет эту «поганую дыру», придется отложить на месяцы, а то и на годы («Боже мой, на годы!»), но от чудовищного предположения, что все это была сплошная ложь, что Иримиаш, позабыв о ней, бродит где-то далеко в происках новых приключений, у нее сжимались кулаки. Да, вспоминая вчерашнюю ночь, когда в заднем углу кладовой трактирщика она отдалась Иримиашу, она признавала, что не была разочарованна: те прекрасные мгновения, те неземные минуты могли вознаградить ее за все; однако ни за что на свете она не простит «обманутую любовь», втоптанные в грязь «сладостные воспоминания»! А о чем другом могла теперь идти речь, когда окончательно стало ясно, что сказанные вчера тайком слова («Еще до рассвета, непременно…») были «наглым враньем»! Надежда была утрачена, и все же она с упорной жаждой смотрела в громадный проем входа, за которым струился дождь. Она сидела, сгорбившись, сердце сжималось от тоски, растрепанные волосы свисали на измученное лицо. Но напрасно убеждала она себя, что лучше уж жажда мести, чем скорбная боль бессильного смирения — постоянно слышался ей ласковый голос Иримиаша, то и дело перед ее внутренним взглядом вставала его худощавая, стройная, высокая, внушающее уважение фигура: уверенный изгиб носа, узкие мягкие губы, глаза, блеску которых невозможно противостоять. Снова и снова чувствовала она прикосновение тонких пальцев, играющих ее волосами, тепло его ладоней на груди и бедрах, и при каждом шорохе в ней вспыхивала надежда — вот, это он, он идет к ней — так что, когда вернулись все остальные, и она увидела в их глазах ту же горечь, от которой страдала сама — то отчаяние снесло последнюю слабую преграду гордого сопротивления. «Что будет со мной без него? Боже милосердный… Пусть он бросит меня, если так надо, но… но не сейчас! Позволь хотя бы еще один раз! Еще час! Еще минуту! Неважно, что будет с ними, но со мной… со мной… нет! Позволь быть хотя бы его любовницей… наложницей… служанкой! Пусть он пинает меня, бьет, как собачонку, только… верни его мне… хотя бы еще один раз!» Разложив на коленях скудные припасы, удрученно сидели они у стены и молча жевали, озаренные холодными, синеватыми лучами рассветного солнца. Снаружи, от развалин покосившейся, облысевшей башни, некогда служившей колокольней, доносился громкий скрип. Из глубин здания послышался далекий приглушенный шум, словно где-то вновь провалился пол… Им оставалось только признать, что дальнейшее бездеятельное ожидание напрасно, ведь Иримиаш обещал прийти «еще затемно», а сейчас уже порядочно рассвело. Но прервать молчание, выговорить тяжелые слова, что «произошло изрядное свинство» никто не осмеливался, трудно было вот так сразу в «спасителе Иримиаше» увидеть «гнусного негодяя», «подлого обманщика», «низкого вора», тем более, не все еще было до конца ясно, мало ли что могло случиться? Может быть, ему что-то помешало? Может быть, он опаздывает из-за того, что развезло дорогу, из-за того, что дождь льет как из ведра, из-за того… Кранер поднялся, подошел к входу, прислонился плечом к влажной стене и с волнением вгляделся в извилистую тропу, ведущую к шоссе; закурил сигарету, затем резко оттолкнулся, ударил кулаком в воздух и вернулся на прежнее место. Чуть погодя, дрожащим голосом он произнес: «…Люди!.. У меня такое чувство, что… Что нас подло обманули!..» Все опустили глаза и мучительно заерзали. «Говорю вам, нас обманули!» — повысил голос Кранер. Но никто не пошевелился, и в испуганной тишине его жестко щелкнувшие слова отозвались зловещим эхом. «Да что вы, оглохли? — заорал вне себя Кранер и вскочил на ноги. — Чего молчите?» «А я ведь предупреждал! — крикнул в ответ Шмидт, хмуро глядя на него. — Я с самого начала предупреждал!» Губы у него дрожали. Как строгий судья он наставил указательный палец на съежившегося Футаки. «Вот он обещал, — взревел Кранер, выпучив глаза и слегка наклонившись вперед — вот он обещал, что здесь нас ждет земля обетованная! Пожалуйста! Смотрите! Вот она — земля обетованная! Вот что из этого вышло! Да чтоб небо рухнуло на этого негодяя! Обманул нас, обвел вокруг пальца, словно стадо баранов!» «А сам утек в противоположном направлении, — вставил Шмидт. — Кто знает, где он сейчас? Ищи ветра в поле!» «И кто знает, в какой пивной он проматывает сейчас наши денежки!» «Деньги за целый год работы!» — дрожащим голосом продолжал Шмидт. «Целый год мы гнули спину, чтобы их заработать. И ни гроша не осталось! Снова ни одной завалящей монеты!» Кранер в бешенстве заходил взад-вперед, точно запертый в клетку зверь, сжав кулаки и ударяя ими в воздух. «Но это ему дорого обойдется! Этот негодяй еще пожалеет! Кранер этого так не оставит. Я его из под земли достану. Клянусь, поймаю его вот этими голыми руками!» Футаки взволнованно поднял руку. «Не торопитесь. А что если он появится здесь через пару минут? Что вы тогда скажете? А?» Шмидт вскочил с места: «И ты еще осмеливаешься о чем-то говорить? Кого мне благодарить за то, что меня обокрали? Кого?» Кранер подошел к нему и посмотрел прямо в глаза. «Давайте подождем, — сказал он и глубоко вздохнул. — Все в порядке. Подождем две минуты. Две полных минуты. Тогда увидим… что будет!» Он потянул за собой Шмидта, и они оба встали на пороге у входа. Кранер широко расставил ноги и принялся мерно покачиваться взад-вперед. «Ну, прошу! Вон он — уже идет, — издевательски крикнул Шмидт, и Футаки повернулся к нему. — Слышишь? Идет твой спаситель! Слышишь, ты, ублюдок!» «Тихо, — перебил Кранер, схватив Шмидта за руку. — Подождем еще две минуты! А потом поглядим, что он нам скажет!» Футаки опустил голову на колени. Наступила полная тишина. Госпожа Шмидт испуганно сжалась в углу. Халич запнулся — поскольку отчасти догадывался, что здесь готовится — и едва слышно произнес: «Это ужасно… когда так… в такое время… друг друга!..» Школьный директор поднялся с места. «Но люди! — миролюбиво начал он, обращаясь к Кранеру. — В чем дело? Ведь это… Это не выход! Подумайте…» «Цыц! Сиди тихо, шут гороховый», — шикнул на него Кранер, и под его угрожающим взглядом директор тут же присмирел и сел на место. «Ну что, приятель, — глухо начал Шмидт, стоя спиной к Футаки и глядя на тропинку — Прошли уже две минуты?» Футаки поднял голову и обхватил руками задравшиеся колени. «Объясни-ка мне, какой смысл в этом цирке? Нежели ты всерьез думаешь, будто я во всем виноват?». Шмидт побагровел. «А кто меня убеждал в трактире? А? — и неторопливо направился к Футаки. — Кто твердил, что надо спокойно ждать, и все будет в порядке? Кто?» «Да ты с ума сошел, приятель, — Футаки тоже повысил голос и нервно заерзал. — У тебя что, совсем крыша поехала?» Но Шмидт уже стоял перед ним, и Футаки не мог подняться. «Верни мои деньги! — прошипел Шмидт. Глаза его налились кровью. — Слышишь, что я тебе говорю? Верни мои деньги!» Футаки отодвинулся назад и уперся спиной в стену. «Откуда я возьму твои деньги! Приди же в себя!» Шмидт прикрыл глаза. «В последний раз говорю — верни мои деньги!» «Люди! Да уберите же его отсюда, он ведь совсем рех…» — закричал Футаки, но не успел закончить — Шмидт со всей силы ударил его в лицо. Голова Футаки мотнулась назад, на мгновение он застыл неподвижно, из носа потекла кровь, а потом медленно повалился набок. Но к этому моменту женщины, Халич и школьный директор уже были рядом. Они заломили Шмидту руки за спину и, толкаясь, с большим трудом, оттащили его. Кранер, нервно ухмыляясь, стоял у входа, расставив ноги и скрестив руки на груди, а затем направился к Шмидту. Госпожа Шмидт, госпожа Кранер и госпожа Халич, пронзительно крича, хлопотали вокруг лежащего без сознания Футаки. Затем госпожа Шмидт опомнилась, взяла тряпку, выбежав на террасу, окунула ее в лужу, и, вернувшись, опустилась на колени рядом с Футаки и принялась обтирать ему лицо, прикрикнув на рыдающую госпожу Халич: «Вместо того, чтоб хлюпать носом, взяли бы тряпку потолще, собрали бы кровь!» Футаки медленно приходил в себя: приоткрыл глаза, одурело посмотрел сначала в потолок, потом на взволнованное лицо склонившейся над ним госпожи Шмидт. Внезапно он ощутил резкую боль и попытался сесть. «Ради бога, лежите смирно! — прикрикнула на него госпожа Кранер. — Кровь еще не остановилась!» Они укутали его покрывалами, госпожа Кранер пошла смыть кровь с одежды, а госпожа Халич опустилась на колени рядом с Футаки и начала тихо молиться. «Уберите отсюда эту ведьму, — простонал Футаки. — Я еще жив…» Шмидт, тяжело дыша, с мутными глазами, сидел на корточках в противоположном углу, уперев сжатые кулаки в поясницу, словно только так мог удержать себя на месте. «Ну вот, — покачал головой директор школы, который вместе с Халичем преградил дорогу Шмидту, чтобы не дать тому снова наброситься на Футаки. — Я просто глазам своим не верю! Вы ведь серьезный взрослый человек! Как такое возможно? Вот так взять и ударить другого человека! Знаете, как это называется? Самоуправство, вот как!» «Оставьте меня в покое», — проворчал тот сквозь зубы. «Точно, — подошел ближе Кранер. — Вам-то какое до этого дело? Вечно вы повсюду суете свой нос. К тому же мужик получил то, что ему причиталось!..» «А вы помолчите! Сами хорош гусь! — вспыхнул директор. — Вы… Вы сами его подстрекали! Думаете, я не видел? Так что лучше бы вам теперь помолчать». «Советую вам… — сказал Кранер, и глаза его потемнели, — советую вам идти отсюда, покуда целы. Не то я вас так отделаю…» В этот миг с порога раздался звучный, уверенный, строгий голос: «Что здесь происходит?» Все подняли головы. Госпожа Халич испуганно вскрикнула, Шмидт вскочил на ноги, Кранер непроизвольно попятился. У входа стоял Иримиаш — серый дождевик застегнут до подбородка, шляпа низко надвинута на лоб. Пронизывающим взглядом он «обозревал сцену», руки засунул в карманы, из уголка рта свисала размокшая сигарета. Наступила напряженная тишина. Футаки сел, затем, пошатываясь, поднялся на ноги, вытер все еще сочившуюся из носа кровь и быстро спрятал за спину окровавленную тряпку. Госпожа Халич с ошеломленным видом перекрестилась, и тут же опустила руки, потому что муж жестом велел ей «немедленно прекратить это дело». «Я спрашиваю, что здесь происходит?» — сурово повторил Иримиаш. Он выплюнул окурок, сунул в рот новую сигарету и закурил. Жители поселка стояли перед ним, понурив головы. «Мы уже думали, что вы не придете», — неуверенно произнесла госпожа Кранер и вымученно улыбнулась. Иримиаш взглянул на часы и раздраженно постучал по стеклу. «Шесть сорок три. Они идут точно». Госпожа Кранер едва слышно ответила: «Ну да, конечно… Но вы же сказали, что еще до рассвета…» Иримиаш нахмурился. «Я вам что, таксист? Я выворачиваюсь наизнанку, не сплю трое суток, часами хожу под проливным дождем, бегаю из одного ведомства в другое, чтобы устранить все препятствия, а вы?» Он сделал шаг вперед, бросил взгляд на разоренные места ночлега, затем остановился рядом с Футаки. «Что с вами?» Футаки стыдливо опустил голову. «У меня пошла носом кровь». «Я вижу. Но почему?» Футаки не ответил. «Ну, друг мой, — вздохнул Иримиаш, — этого я от вас не ожидал. И от вас тоже!» — повернулся он к остальным. «А ведь мы лишь в самом начале пути. Что же будет дальше? Перережем друг другу глотки? Нет… — отмахнулся он от Кранера, хотевшего что-то сказать, — нет, меня не интересуют подробности. Мне достаточно того, что я увидел собственными глазами. И это прискорбно, скажу я вам, весьма прискорбно!» Иримиаш прошел мимо жителей поселка, хмуро глядя перед собой, затем, когда снова оказался у входа, повернулся к ним. «Послушайте, я не знаю, что именно здесь произошло. И не хочу знать, потому что у нас слишком мало времени, и мы не можем тратить драгоценные минуты на столь пустячное дело. Но я не забуду о том, что случилось, и прежде всего о вас, мой друг Футаки. Однако на этот раз я вас прощаю. С одним условием: чтобы подобное больше никогда не повторилось. Вам ясно?» — он сделал небольшую паузу, потом с озабоченным видом провел ладонью по лбу. — «Теперь перейдем к делу. — Он в последний раз затянулся докуренной почти до пальцев сигаретой, бросил окурок на каменные плиты пола и затоптал его. — Я должен сообщить вам нечто весьма важное». Все словно разом очнулись от какого-то злого дурмана и теперь уже просто не понимали, что случилось с ними в минувшие часы, что за бесовская сила заглушила в них все трезвые суждения, что заставило их в панике наброситься друг на друга, подобно «грязным свиньям, которым забыли поставить пойло», и как стало возможным, чтобы они, вырвавшись, наконец, из длившейся годами жизни, казалось бы, навсегда лишенной каких бы то ни было перспектив, и, вдохнув пьянящий воздух свободы, бестолково и отчаянно стали носиться как узники в клетке? Неужто их зрение помрачилось? Ведь чем иным можно было объяснить то, что в своем будущем доме они увидели только «упадок, смрад, безотрадность», позабыв об обещании: «То, что было разрушено, будет воздвигнуто снова, поднимется то, что упало». Cловно избавившись от ночного морока, присмирев, окружили они Иримиаша. И сильнее чувства освобождения был, пожалуй, только их стыд, ведь из-за своей непростительной нетерпеливости они чуть было не отреклись от того, кому они всем были обязаны, от того, кто — пусть и опоздав на несколько часов — все же сдержал данное им слово; и стыд только усиливался от того, что он ни о чем не подозревал, не ведал, какими словами поносили они того, кто «посвятил им всю свою жизнь», как втаптывали его в грязь, как, не подумав, обвиняли в том, живым опровержением чего он сейчас предстал перед ними, готовый к действию. Поэтому они слушали его теперь, мучаясь нарастающими угрызениями совести, из-за чего их доверие и единодушие окончательно стали незыблемыми, и еще не успев понять ничего из сказанного, с воодушевлением закивали головами, особенно Кранер и Шмидт, прекрасно осознававшие тяжесть своей вины. Однако же «изменившиеся обстоятельства», о которых заговорил Иримиаш, могли бы их опечалить, поскольку выходило так, что «планы, связанные с усадьбой Алмаши, придется отложить на неопределенный срок», поскольку существуют некоторые круги, которые «в нынешней ситуации будут недовольны возникновением на этом месте предприятия со столь туманными целями» и в особенности их возражение вызвал сообщенный Иримиашем факт, что усадьба находится на большом расстоянии от города и является, таким образом, труднодоступной, а это «сводит к минимуму» возможность внешнего контроля… В данной ситуации, продолжал Иримиаш с напором, «единственный путь к осуществлению наших планов заключается в том, чтобы до поры до времени разделиться», до тех пор, пока «эти господа не потеряют нас из виду, после чего мы сможем спокойно вернуться сюда и приступить к выполнению первоначального замысла…» С возрастающим чувством гордости они узнали, что их персоны с этой минуты «имеют особенное значение», что они «избраны для такого дела», в котором «необходимо проявить преданность, усердие и неусыпную бдительность». И хотя подлинное значение многих выражений осталось для них загадкой (особенно такого рода как: «наши цели выходят за собственные пределы»), им сразу же стало ясно, что рассредоточение — не более чем «тактическая уловка», и даже отделенные до определенного времени друг от друга они по-прежнему будут оставаться в постоянном контакте с Иримиашем…. «Не думайте, — возвысил голос их наставник, — что все это время вы будете пребывать в праздном ожидании перемен к лучшему». С растерянностью, которая, впрочем, быстро прошла, слушали они, что их задача будет заключаться в неусыпном наблюдении за всем, происходящим вокруг, что они должны будут строго фиксировать все слухи, мнения и события, имеющие «безусловную значимость с точки зрения дела», поэтому все они должны будут приобрести «необходимые способности», с помощью которых «можно будет определить благоприятные и неблагоприятные знаки, проще говоря, отличить добро от зла». Сам он — Иримиаш — надеется, что никто из них не думает серьезно, будто бы без этого они смогут продвинуться хотя бы на шаг по уже описанному им пути… Когда же Шмидт поинтересовался: «А на что мы будем жить все это время?», и тут же получил ответ: «Спокойствие, люди, спокойствие — все уже продумано и организовано. Каждый из вас получит работу, а также на первое время вам будет выдана сумма из общего капитала на самые необходимые расходы», то у всех уже изгладились из памяти последние остатки утренней паники, и теперь оставалось только собрать вещи и положить их в кузов грузовика, ожидавшего их на том месте, где тропинка выходила на шоссе… С лихорадочной поспешностью принялись они за работу. Хоть и с некоторыми затруднениями, но все же постепенно завязалась между ними радостная болтовня; пример подавал главным образом Халич, который, таща сумку или чемодан, то подражал по-медвежьи угловатым движениям Кранера, то, тайком, за спиной у своей супруги, передразнивал ее размашистую мужиковатую походку. Наконец он вытащил на дорогу чемоданы Футаки, у которого все еще сильно кружилась голова, и заметил, мол «друг познается в беде…». Когда все вещи были перенесены к дороге, «парню» удалось развернуть грузовик (после долгих просьб Иримиаш позволил ему ненадолго усесться за руль), и теперь осталось только бросить последний взгляд на «место их будущей жизни», молча попрощаться с «замком» и забраться в открытый кузов. «Ну, друзья, — высунул голову из кабины Петрина, — располагайтесь поудобнее, прокатимся с ветерком, езды тут часа на два! Куртки застегнуть, капюшоны натянуть, шляпы надеть покрепче. Повернитесь спиной к светлому будущему, а то этот чертов дождь будет лупить вас прямо в лицо…» Поклажа заняла почти половину кузова, поэтому людям пришлось разместиться двумя тесно прижавшимися друг к другу рядами, и не удивительно, что когда Иримиаш завел мотор, и грузовик, дернувшись, тронулся с места — обратно, в направлении города — они вновь ощутили то же воодушевление, то же «нерушимое единство», которое так понравилось им во время вчерашнего путешествия. Кранер и Шмидт то и дело уверяли, что никогда больше не позволят себе глупых вспышек ярости, и если в будущем пойдут какие-нибудь раздоры, то они первыми бросятся предотвращать их. Шмидту, который среди всеобщего галдежа тщетно пытался каким-нибудь образом дать понять Футаки, что он «очень сожалеет о своем поступке», подойти к нему до посадки у него не хватало духу, и теперь Шмидт отважился на то, чтобы предложить приятелю «хотя бы сигарету», но он так крепко застрял между Халичем и госпожей Кранер, что не был в состоянии даже пошевелить рукой. «Не беда, — успокаивал он себя, — вот только слезем с этого проклятого драндулета… Не расставаться же нам в ссоре!» Лицо у госпожи Шмидт раскраснелось, сверкающими от счастья глазами смотрела она на удаляющуюся усадьбу — поросшее сорняками высокое здание с четырьмя убогими башенками, торчащими по углам, на убегавшую за ними в бесконечность дорогу, и от облегчения, что ее «любезный» все же вернулся, она пришла в такое волнение, что не обращала внимания на бившие ее в лицо ветер и дождь, впрочем, от них бы ее не защитил и накинутый капюшон, поскольку, во всеобщей кутерьме она оказалась на самом краю заднего ряда. Теперь уже не оставалось никаких сомнений, ее веру в Иримиаша больше ничего не могло пошатнуть — сразу, здесь, в кузове мчащегося грузовика поняла она свою будущую роль: как тень будет следовать она за ним, являясь то в качестве возлюбленной, то служанки, то жены, если понадобится, превращаясь в ничто, чтобы потом возродиться вновь; понимать каждый его жест, улавливать скрытый смысл каждой интонации, отгадывать его сны, и если — не дай бог! — случится какая-нибудь беда, именно она будет той, на чьи колени он сможет преклонить голову… Ей надо научиться ждать, подготовиться ко всем возможным испытаниям, и если однажды Иримиашу придется навсегда покинуть ее, она сможет смириться и с этим: в тишине проведет она оставшиеся дни, будет вязать погребальное покрывало и сойдет в могилу с гордым сознанием того, что «великий человек и настоящий мужчина» когда-то был с ней… Рядом сидел, тесно прижавшись к ней, Халич, которому ничего не могло испортить хорошего настроения — ни дождь, ни ветер, ни тряская езда, не щадившие его: его узловатые ноги затекли, с крыши кабины порой за воротник обрушивались потоки воды, а от бивших порой в лицо порывов ветра из глаз текли слезы: его возбудило не только возвращение Иримиаша, но и само путешествие, ведь он издавна часто говаривал, что по его мнению, «нет ничего более упоительного, чем быстрая езда», и теперь настал как раз такой момент — Иримиаш, не заботясь об опасных ямах на дороге, изо всех сил жал на газ, и Халич, порой выглядывая в щель кузова, с чувством неимоверного счастья смотрел, как с головокружительной скоростью проносятся мимо пейзажи; и в его голове вскоре возник план: еще не поздно, даже сейчас, осуществить давно взлелеянную мечту, и он уже подбирал нужные слова, чтобы уговорить Иримиаша помочь ему, когда внезапно осознал: шофер должен отказаться от некоторых привычек, на что он — увы! — «в силу преклонного возраста» не способен… Поэтому он решил сейчас, насколько возможно, насладиться радостным ощущением поездки, чтобы потом, попивая вино в компании приятелей, рассказывать о ней во всех мельчайших подробностях, поскольку чистое воображение, на которое он до сих пор полагался, никогда «не заменит личного опыта»… И только госпожа Халич, единственная из всех, не находила ничего приятного в «этой сумасшедшей гонке», ведь — в отличие от своего мужа — она терпеть не могла всех новомодных штучек, и была почти уверена, что если они будут так мчаться и дальше, то рано или поздно «свернут себе шею». В страхе она молитвенно сложила руки и просила Бога о защите, дабы не оставил он ее одну; но напрасно пыталась она уговорить остальных («Ради Христа, прошу вас, скажите этим сумасшедшим гонщикам, чтобы ехали потише!»), в реве мотора и диком свисте ветра никто не обращал внимания на ее просьбы, напротив, все явно «получали удовольствие от опасности!»… Кранеры и даже директор школы радовались как дети — они с гордостью следили, как с головокружительной скоростью пролетают мимо них пустынные пейзажи. Именно так они и представляли настоящее путешествие — свист ветра, пьянящая быстрота, через пространство, неодолимо!.. Гордо обозревали они проносившийся мимо них край, который они оставляли не как нищие бродяги, а с поднятой головой, уверенно, исполненные торжества… И, промчавшись мимо поселка и достигнув дома дорожника, жалели только о том, что из-за большой скорости не смогли увидеть, как мучаются черной завистью трактирщик, Хоргоши и слепой Керекеш… Футаки осторожно потрогал распухший нос и пришел к заключению, что «отделался» без особых потерь, ведь он не осмеливался дотронуться до него до тех пор, пока не прошла острая боль, и не был уверен, цела ли переносица. Он все еще не до конца пришел в себя: голова кружилась, его слегка мутило. В сознании все перемешалось: то он видел перед собой искаженное яростью, багровое лицо Шмидта, то готового к броситься на него Кранера, то вновь чувствовал на себе суровый, жгучий взгляд Иримиаша… По мере того, как утихала боль в носу, он обнаружил одну за другой прочие травмы: от одного резца откололся кусок, нижняя губа кровоточила. Футаки едва слышал жизнерадостные слова прижатого к нему директора («Не принимайте близко к сердцу! Вот видите, все, в конце концов, обернулось к лучшему…») — в ушах у него звенело, он вертел головой, не в силах решить, куда сплюнуть скопившуюся во рту запекшуюся, солоноватую кровь; и только тогда почувствовал себя лучше, когда заметил, что они едут мимо поселка, увидел промелькнувшие заброшенную мельницу, покосившуюся крышу дома Халичей, но как он ни ёрзал, как ни крутился, он так, увы, и не смог увидеть машинного отделения, поскольку к тому времени, когда он занял более удобную позицию, грузовик уже проезжал возле трактира. Футаки бросил робкий взгляд на сидящего за ним на корточках Шмидта, и признался себе, что, как ни странно, не испытывает к нему никакой враждебности. Он хорошо знал этого человека и его манеру быстро приходить в ярость, так что — прежде чем у него могла бы возникнуть мысль о мести — от всего сердца простил его и решил как можно скорее дать понять это, ведь он догадывался, что снедает сейчас его приятеля. Печально следил он за деревьями по обеим сторонам дороги и чувствовал — то, что случилось в «замке», в любом случае должно было произойти. Шум, гудящий ветер и то и дело бьющий в лицо дождь на некоторое время отвлекли его внимание и от Шмидта, и от Иримиаша. Он с трудом достал сигарету, слегка наклонился и, прикрыв ее ладонью, закурил. Далеко позади остались и поселок, и трактир; прищурившись, он посмотрел по сторонам и прикинул, что их отделает три-четыре километра от электростанции, а оттуда они уже через полчаса доберутся до города. От Футаки не укрылось, что и школьный директор, и сидящий по другую сторону Кранер гордо и воодушевленно поводят головами, словно ничего не случилось, словно все, что произошло в «замке», поросло быльем, не стоит и вспоминать; сам же Футаки совершенно не чувствовал, что с приходом Иримиаша минули все беды… И хотя, бесспорно, в ту минуту, когда они увидели его стоящего на пороге, «обстоятельства резко изменились», но вся эта суета, вся эта странная гонка по пустынному шоссе, походили не столько на точно спланированное отступление, сколько на паническое бегство, словно они мчатся растерянно, без цели, «куда глаза глядят», не имея ни малейшего понятия о том, что ждет их, когда они где-нибудь остановятся… Футаки с жуткой отчетливостью осознал, что совершенно не представляет планов Иримиаша, что для него остается абсолютно неясным, ради чего с такой спешкой покидать усадьбу. Как молния промелькнула в голове страшная картина, от которой он многие годы не мог освободиться: в потрепанном пальто, опираясь на палку, голодный и совершенно отчаявшийся бредет он по шоссе, позади в сумраке исчезает поселок, а впереди колеблется окутанный туманной дымкой горизонт… И сейчас, отупев от рева мотора, он вынужден был признать — предчувствие не обмануло его: нищий, голодный, разбитый он сидит в кузове грузовика, с оглушительным шумом несущегося в неведомое, и если дорога вдруг раздвоится, он даже не сможет определить, в какую сторону свернет машина, так что осталось только смириться с тем, что направление их жизни полностью определяет воля грохочущего, дергающегося, старого «драндулета». «Видно, спасения нет, — безразлично подумал Футаки. — Что так, что эдак, все одно пропадать. Завтра я проснусь в незнакомой комнате и также не буду знать, что меня ожидает, как если бы отправился в путь сам по себе. Разложу на столе и на топчане, если они вообще там будут, свои убогие пожитки, а в сумерках снова буду смотреть, как меркнет за окном свет…». Со страхом он осознал, что его вера в Иримиаша пошатнулась в ту минуту, когда перед ним возникли ворота «замка»… Может быть, если бы Иримиаш не вернулся, у него оставалась бы хоть какая-то надежда… Но так? Ведь уже в «замке» он почувствовал, что в словах Иримиаша глубоко скрыта тайная горечь, ведь он уже тогда понял, что нечто навеки утрачено, когда увидел, как тот стоит возле грузовика с понуренной головой, пока они укладывают вещи!.. И сразу же все стало ясно… У него самого уже не оставалось ни сил, ни воодушевления, окончательно «погас прежний пламень», и только привычка заставляет его продолжать бродить по свету, и Футаки уже понял, что дурацким хитроумием трактирного разговора Иримиаш просто хотел скрыть от них, которые верят в него, что беспомощен точно также как и они, что не способен придать смысл той силе, которая сжимает их в удушающих объятиях, и от которой ни ему, ни им так и не удалось освободиться. В носу пульсировала боль, тошнота все не проходила, и даже сигарета не доставляла удовольствия, так что Футаки отшвырнул ее, не докурив. Грузовик проехал по мосту через Вонючку, в которой — вся в тине и ряске — уже застыла вода. Вдоль дороги стали чаще попадаться акации, порой виднелось полуразрушенное здание какого-нибудь хутора, окруженное несколькими деревцами; дождь ослабел, ветер же, напротив, все яростнее атаковал их — того и гляди сорвет и унесет какой-нибудь узелок из наваленной в кузове груды вещей. К их огромному удивлению, людей нигде не было видно, даже после того, когда они свернули на элекской развилке и поехали по дороге, ведущей прямиком в город. «Мор на них напал, что ли?» — громко поинтересовался Кранер. Успокоились они, когда, доехав до «Мерё», увидели у дверей заведения двух жуликоватого вида типов, которые, обнявшись, что-то пьяно распевали; грузовик свернул на улицу, ведущую к Главной площади, и они, словно вырвавшиеся из долгого тюремного заключения, принялись жадно разглядывать одноэтажные домики, опущенные жалюзи, сточные канавы и резные ворота. Время теперь летело стрелой, и прежде чем они успели вволю насытиться окружающим зрелищем, грузовик затормозил на просторной площади у железнодорожной станции. «Ну, уважаемые! — крикнул, обернувшись, Петрина, — экскурсия закончилась». Они уже приготовились вылезать, но Иримиаш остановил их, бросив «Подождите», и вышел из кабины. «Вещи собирают только Шмидты, Кранеры и Халичи! Вы, Футаки, и вы, господин директор, пока остаетесь здесь». Он шел впереди, твердым уверенным шагом, остальные же, сгибаясь под тяжестью багажа, спотыкаясь, следовали за ним. Они вошли в зал ожидания, сложили пожитки в угол и обступили Иримиаша. «Пора спокойно обо всем поговорить. Сильно замерзли?» «Ну, думаю, сегодня вечером всем нам придется почихать, это уж как пить дать, — хихикнул Кранер. — Нет здесь какого-нибудь места, где можно пропустить по рюмашке?» «Есть, — ответил Иримиаш и посмотрел на часы. — Идем». Привокзальный ресторан был почти совершенно пуст, только к шаткой стойке привалился какой-то железнодорожник. «Вы, Шмидт, — начал Иримиаш, когда все осушили по стакану крепкой палинки, — отправляетесь в Элек, — он вытащил бумажник, вынул из него листок и вручил Шмидту. — Здесь все написано. Кого искать, на какой улице, номер дома и так далее. Скажете, что вы от меня. Ясно?» «Ясно», — кивнул Шмидт. «Скажете, что через несколько дней я тоже загляну. А пока пусть дадут вам работу, стол и жилье. Понятно?» «Понятно. А что там за работа?» «Он мясник, — сказал Иримиаш, указав на листок. — Работы у него хватает. Вы, госпожа Шмидт, будете прислуживать. А вы, Шмидт, будете помощником. Уверен, что вы справитесь». «Можете не сомневаться», — подтвердил Шмидт. «Отлично. Поезд будет… Так, посмотрим, — Иримиаш снова взглянул на часы, — да, примерно через двадцать минут». Он повернулся к Кранерам. «Вы получите работу в Керестуре. Я ничего не написал, поэтому постарайтесь как следует запомнить. Вам нужен человек по имени Калмар, Иштван Калмар. Названия улицы я не знаю, но вы сначала отыщите костёл, он там один, не ошибетесь. Улица находится справа от костёла. Запомнили? А потом идите по этой улице пока не увидите вывеску «Дамский портной». Там и живет Калмар. Скажете ему, что вас прислал Дёнци, запомните хорошенько, потому что, скорее всего, он забыл мое настоящее имя. Скажете ему, что вам нужна работа, жилье и стол. Немедленно. Позади дома есть прачечная, скажете, чтобы поселил вас там. Всё запомнили?» «Да, — воодушевленно затараторила госпожа Кранер. — Костёл, справа от него улица, потом вывеска. Все будет в порядке». «Отлично, — улыбнулся Иримиаш и повернулся к Халичам: «Ну а вы сейчас сядете на поштелекский автобус, он отправляется отсюда каждый час. В Поштелеке отправитесь в евангелический приход и спросите преподобного Дивичана. Не забудете?» «Дивичан», — с готовностью повторила госпожа Халич. «Именно. Скажете ему, что это я вас прислал. Он уже несколько лет пристает ко мне, чтобы я прислал ему пару помощников, а лучше вас двоих я никого не могу предложить. Там полно места, сможете выбрать комнату себе по вкусу, и церковное вино есть, Халич. Вашими обязанностями, госпожа Халич будет прибираться в церкви, готовить на троих и вести хозяйство…» Халичи расцвели от счастья. «Как благодарить за вашу доброту! — твердила со слезами на глазах госпожа Халич. — Мы вам всем обязаны!» «Ладно, ладно, — остановил ее Иримиаш. — У вас еще будет время для благодарностей. А теперь слушайте меня все внимательно. На первое время, пока не уладится с работой, вы получите по тысяче форинтов из общих денег. Тратьте их осмотрительно, никакой расточительности! Не забывайте о том, что нас всех объединяет. Каждую минуту помните, в чем наша задача. Следите за всем, что происходит в Элеке, Поштелеке и Керестуре, ибо только так мы достигнем цели. Через несколько дней я вас всех навещу, и тогда мы все обсудим в деталях. Вопросы?» Кранер откашлялся: «Думаю, все ясно. А сейчас торжественно… ну, словом… хотели бы поблагодарить вас, за то, так сказать, что… вы для нас…» Иримиаш, словно защищаясь, поднял руки. «Не стоит тратить слов. Я лишь выполняю свой долг. А теперь, — он поднялся с места, — пришло время расставаться. Меня ждет масса дел… Важные переговоры…» Халич подошел к нему и растроганно пожал руку. «Берегите себя, — пробормотал он. — Вы ведь знаете, как мы за вас беспокоимся. Дай бог, чтобы ничего с вами не случилось». «Не бойтесь за меня, — улыбнулся Иримиаш и направился к выходу. — Берегите себя и не забывайте о бдительности!» Он вышел за дверь, подошел к грузовику и жестом поманил к себе директора школы. «Слушайте сюда! Мы высадим вас в Штербере, там вы пойдете в «Ипар», посидите там, а примерно через час я за вами заеду. Тогда поговорим об остальном. А где Футаки?» «Я здесь, — откликнулся тот, появляясь с другой стороны машины. «Вы…» Футаки поднял руку: «Обо мне не беспокойтесь». Иримиаш, несколько опешив, посмотрел ему в глаза. «Что с вами?» «Со мной? Ничего. Но я знаю, куда мне идти. Устроюсь где-нибудь ночным сторожем». Иримиаш раздраженно махнул рукой. «Вы всегда были таким упрямым. Для вас нашлось бы место получше, ну ладно, пусть будет, как вы хотите. Идите в румынский квартал, там, рядом с «Золотым треугольником»… Знаете, где это? Так вот, рядом с «Золотым треугольником» идет стройка. Они как раз ищут ночного сторожа. Жить будете там же. Вот вам пока тысяча форинтов, заплатите за обед. Советую поесть у Штейгервальда, это на расстоянии одного плевка и готовят сносно». Футаки слегка наклонил голову. «Благодарю. Подумали о плевке?». Иримиаш скривил губы. «С вами сейчас невозможно разговаривать. Соберитесь. Вечером будьте у Штейгервальда. Договорились?» Он протянул руку. Футаки неуверенно пожал ее, сунул в карман деньги и, ни слова не говоря, пошел, опираясь на палку, в сторону улицы Чокош, оставляя за спиной Иримиаша и грузовик. «А чемоданы!» — крикнул вслед Петрина из кабины, потом выпрыгнул и помог Футаки приладить их на спину. «Не тяжело?» — неловко спросил директор и торопливо протянул руку. «Не слишком, — тихо ответил Футаки. — До встречи». Он снова повернулся и пошел прочь, а Иримиаш, Петрина, «парень» и школьный директор растерянно смотрели ему вслед. Потом они забрались обратно в грузовик (директор сел в кузов) и поехали обратно в центр города. Футаки устало шел вперед, чувствуя, что вот-вот рухнет под тяжестью чемоданов, и когда добрался до первого перекрестка, снял их, развязал ремни и, подумав немного, швырнул один чемодан в придорожную канаву, после чего продолжил путь. В отчаянии, без цели, сворачивал он с одной улицы на другую, иногда ставил чемодан на землю, чтобы немного передохнуть, а затем шел дальше… Если ему попадался кто-нибудь навстречу, он проходил мимо, опустив голову, поскольку ему казалось — посмотри он в незнакомое лицо, и его собственное несчастье станет еще более невыносимым. Ведь он теперь конченый человек… «Как глупо! Как я верил вчера, как надеялся! А сейчас вот, бреду с разбитым носом, сломанным зубом и разбитыми губами в грязи и в крови, словно должен расплачиваться этим за собственную глупость. Но тогда, значит… нет справедливости… нет справедливости…» — твердил он вечером, предавшись тоске, когда включил свет в одном из деревянных бараков на стройке возле «Золотого треугольника». Пустым взглядом смотрел он на собственное отражение в грязном стекле окна. «Этот Футаки — самый большой дурак, какого я только видел, — заметил Петрина, когда они ехали по улице, ведущей в центр. — Что на него нашло? Что он, вообразил — здесь ему земля обетованная? Да какого черта? Видели, какую он рожу скроил? С этим своим распухшим носом?». «Тихо, Петрина! — оборвал Иримиаш. — Будешь столько болтать, у самого нос распухнет». «Парень» захихикал. «Что, Петрина, укоротили тебе язык, а?» «Кому? Мне? — вскинулся тот. — Ты что, думаешь, я кого-нибудь испугаюсь?». «Петрина, заткнись, — раздраженно сказал Иримиаш. — Не доставай меня. А если не терпится что-нибудь сказать, так давай, выкладывай». Петрина ухмыльнулся и почесал голову. «Видишь, хозяин, какое дело… — неуверенно начал он. — Не то чтоб у меня были какие-то сомнения… Но на что нам этот Пайер?». Иримиаш закусил губу, замедлил ход, дал перейти улицу пожилой даме, потом снова нажал на газ. «Не лезь в дела взрослых», — сказал он хмуро. «Хозяин, я хочу знать. Зачем он нам?» Иримиаш в ярости смотрел вперед. «Так надо». «Хозяин, я не знаю, но ведь ты…» «Ну!» — рявкнул на него Иримиаш. «Хозяин, ты хочешь взорвать весь мир! — испуганно выкрикнул Петрина. — Тебе уже ничего не нужно». Иримиаш не ответил. Он затормозил. Они остановились у Штребера. Школьный директор выбрался из кузова, подошел к кабине, помахал на прощание рукой, затем уверенным шагом пересек улицу и скрылся за дверями «Ипара». «Уже полдевятого, — заметил «парень». — Что они скажут?» Петрина махнул рукой. «Пусть господин капитан убирается к чертовой матери! Что значит «опоздать»? Я вообще такого слова не знаю. Пусть радуется, что мы вообще пришли. Если Петрина кого-то навещает, так это уже большая честь! Ясно тебе, парень? И запомни хорошенько, потому что дважды я повторять не буду!» «Ха-ха!» — глумливо отозвался «парень» и выпустил в лицо Петрине струю табачного дыма. — Плохая шутка». «Усеки, болван: какова жизнь — таковы и шутки. Плохо начинается, плохо заканчивается. А посередине — все отлично». Иримиаш молча смотрел на улицу. Сейчас, когда дело подошло к концу, он не ощущал никакой гордости. В глазах его была пустота, кожа обрела сероватый оттенок. Он судорожно стиснул руль, на виске пульсировала толстая вена. Иримиаш видел перед собой дома по обеим сторонам улицы. Сады. Ветхие ворота. Трубы, из которых валил дым. Он не чувствовал ни ненависти, ни отвращения. Мысль его бесстрастно работала.