«Сашина философия» и другие рассказы - [37]

А второго января наступает «пора собирать камни». Это традиция. Для священника этот день совсем не праздничный.

Едем отпевать. Вот уже, кажется, четвертого. Семеныч грустит с кадилом где-то в глубине ПАЗика, я — за водительской спиной. Автобус дробно скачет по дорожной наледи. Я знаю, к кому нас везут, это совсем молодой парень. Недавно, под праздники, мы с ним беседовали в храме. И о посте, конечно, рассуждали. Он приносил крестить, кажется, племянницу и все недоумевал, как это можно… «Что за умники придумали поститься в новогоднюю ночь?!» За словом — слово, и он резонно вывел: «Нет, пусть дураки постятся, а я жизнь люблю. Напьюсь и погуляю! Мне государство для этого выходные организовало».

Я честно отговаривал поначалу. Потом успокоился, бисера пожалел.

Тесный гроб устроен как раз под елкой. Над лицом покойника висит синяя стеклянная сосулька, рядом с ней болтается зайчик, выше — Дедушка Мороз с большим счастливым мешком. Какой-то остряк засветил гирлянды. Елка переливается, таинственно колышется мишура. Обхожу с кадилом скорбный новогодний подарок. Запах ели и мандаринов мешается с ароматом дорогого архиерейского ладана, что случился у меня под Рождество. Вот почти уже и дотянули до светлого праздника. Весь «заупокойный чин» скоро завершается в полной таинственной тиши. В заключение — короткая проповедь, в которой, разумеется, касаюсь и темы Рождественского поста, хотя его и осталось-то… всего четыре дня, что ли? У нас с Семенычем нынче назначен еще один похожий визит. Торопимся. Обратно нас везут уже на легковушке.

В черной машине — хоть не топи — под зимним солнышком делается жарко. Парня, который нас везет, я тоже знаю — это брат покойника. Давно с ним знаком. Семеныч его держит в числе «наших». Это и понятно, ведь парень постится. Вот и сегодня головой не мается. Сетует на братово легкомыслие:

— Отпели вот нашего умника… — вздыхает. Интересуюсь, отчего он усопшего величает умником, да еще и с подковыркой?

— А как же, — говорит, — его еще звать?! Самым умным себя в семье считал, ни разу никого не послушал. Да мы, признаться, и сами устали его вразумлять. Все ведь постимся, и отец с матерью, и я вот начал. А этот над нами только потешался. Дураки, мол, и попы ваши — такие же. Напридумывали всякого — не продохнуть. Вот сами и поститесь-мучайтесь, раз такие глупые.

Водитель усмехается и умолкает.

После густой, тягучей паузы любопытствую, от чего его умный брат преставился. Он как будто встрепенулся и поведал:

— Бог их теперь разберет, он Новый год без нас, в компании отмечал, с умными тоже. Говорят, что все, как обычно: раз бутылка, два бутылка, три, четыре, пять… А потом что уж случилось, кто — за нож, кто — за табурет, кто — за вилы. Наш самым слабым оказался, хотя и успел двоих чем-то пырнуть. Теперь те двое в районе, в реанимации. А самый крепкий — напротив реанимации, через дорогу, на нарах. Ну а наш вот, умный… Выносить скоро… Из-под елки…

Кажется странным, что брат не скорбит о своем убиенном сроднике. Впрочем, что же тут странного? Наш ведь человек, знает, что у Бога все живые. Сам даже постится, чтобы перед Ним не умереть.

Над широким заснеженным полем плывет на солнце наш белый красавец храм. Лебедь! Мы втроем влипли в лобовое стекло, любуемся. Машин по дороге — ни одной. Известно, праздники.

Наш водитель грустно вздыхает: «Вот мы — дураки — и постимся до сих пор. А умного скоро закапывать…» Часто заморгал, отвернулся.

Вдоль обочины в белых кружевах березы. Сверкают на солнце, есенинские. Ночью нападал рыхлый воздушный снежок, с утра слегка подморозило. Окрестная белизна искрится. Зимний день короток. Совсем скоро, к закату, небо изменится в цвете — залюбуешься. В крайнем палисаднике на голой яблоне дремлет сова. После заката она встрепенется, расправит крылья и заскользит над синеющим полем.

На носу Рождество. Через пару-тройку дней детвора станет ломиться во дворы, требовать конфет и денег. Теперь так колядуют.

Ну а после Рождественской службы разговеемся — всему свой срок. Выпьем, конечно, чего там. Предвкушаю…

Эх, здорово!..

И нравится мне быть в числе дураков.

8 марта

В праздники городской шум стихает рано. Молодой архитектор это знает. Буднями улицы и ночью гудят. Бежишь, бывает, с работы, кругом пестрят витрины, народ снует туда-сюда. Будто и не отдыхает никто. Зато сейчас — праздничное спокойствие. Он ковыляет мимо ресторана, где гремит музыка, люди веселятся. Его ноги гудят от усталости, перед глазами — разноцветные кружочки. Они мешают смотреть на весенний город, расплываются на всем, как масляные пятна по лужам. Навстречу криво плывут подвыпившие с гармошкой.

Переходы, перекрестки, светофоры… Разметка на бульваре видится чертежом. Тьфу! Афиша на фасаде театра — сметой. Не первый год без выходных и отпусков. А как же — дома жена, дочь подрастает. Хочется их баловать, а денег вечно не хватает. Не успел выплатить кредит за квартиру, как жене пожелалось «машинку новенькую, красненькую такую». Опять кредит и работа, работа… Устал. Махнуть бы куда-нибудь на юга, в Египет! В теплом море поплескаться.

Тут архитектор заметил, что повалил снег, такой рыхлый. Вот тебе и весна. «Вечно так. Только замечтаешься о чем-нибудь теплом — и нате вам, погрейтесь». За свои тридцать пять лет он ни разу не видел моря. Даже Баренцева. «Это роскошь. Обойдусь. Некогда. На пенсии отдохну». А жена с дочерью каждое лето ездят, загорают. Такие обе шоколадные возвращаются. Смотреть — глазам тепло. Для них ничего не жалко.