Сара - [28]

Mensch!

Разумеется, и это имя было не для него, потому что он был номер и только номер, так должно было быть, но другого имени, как ни старалась, не могла она подобрать.

И про себя добавляла — рыжий.

Тот Рыжий Человек.

Их, несколько человек, пригнали из ближайшего лагеря к ним в деревню и раздали по дворам для работы, мужчины ведь были на войне, и ей, молодой соломенной вдове, достался тот Рыжий Человек.

Сказать по правде, — нет, не сразу стала звать его Человеком, а позже, может, и не многим позже, но все равно не сразу.

Когда он переступил порог ее дома, отвела его в мансарду, узкую комнатку на чердаке, с одним окном, тоже узким, и скошенным потолком, сужавшимся вместе с черепичной крышей.

Половина мансарды была завалена старой рухлядью, а сбоку стоял узкий деревянный топчан.

Тогда еще никак не звала его.

Не знала, как называть.

Der Jude?

Der Dreizehn?

Der Der?

Тот Этот?

Да и не был еще он для нее человеком, только номер ……13 с шестиконечной звездой и словом Jude, вот и все — разве это человек?

Но как-то вечером, после тяжкой дневной работы, она случайно вошла в ванную.

Да, да, совершенно случайно.

Она так устала, намаялась за день, что не слышала, как брызжут тонкие струйки душа, она хотела вымыться, только вымыться и больше ничего, устала так, что головы не могла поднять, где ж ей было заметить оконце, еле светившееся над притолокой двери ванной?

Ничего, совсем ничего не думая, толкнула она дверь ванной, хотела умыться только. А он ничего не слышал, стоял, еще намыленный, под тонкими струйками, как под дождем, почти касаясь рыжей головой лейки душа.

Нет, не неделю, больше пробыл он у нее, потому что пришел бритый наголо, а теперь, она видела, голова поросла рыжим ежиком, рыжим как пламя.

Вода несла мыльную пену вниз по худому телу, растекаясь между торчащими ребрами и огибая три розовых рубца на спине.

Конечно же, надо было захлопнуть дверь ванной, и бежать, и бежать оттуда, но она в первый раз увидела его голым, без полосатой робы, без шестиконечной звезды и надписи, увидела его ребра — человечьи ребра, острые человечьи плечи, человечью спину, руки, бедра, ноги, твердо упиравшиеся в мокрые цветные плитки пола.

Под душем, повернувшись к стене, не слыша скрипа открывшейся двери, стоял голый человек, а она вошла, не зная, что он там, что моется, голый, она случайно толкнула дверь, измученная за день.

И не так уж худ он был: думала, кожа да кости, ан нет, отъелся человек за недельку-две: что имела, тем и кормила его, ел сколько влезет.

Разве будешь жалеть работнику, что трудится от темна до темна?

Он, должно быть, почувствовал ее взгляд.

Обернулся вдруг.

И она увидела мужчину, рыжеволосого мужчину с небритым лицом, волосатой грудью, запавшим животом и набухшим членом.

Может, он мылся и думал о ней, стоя под водяными струями?

Или не о ней?

Но о ком же думать ему, как не о ней?

Не было других, только он да она в большом запущенном доме.

Она без стеснения разглядывала его, застывшего под душем.

— Господи, — сказала она. — Ну не чудо ли…

Шагнула вперед и увидела его голубые глаза, широко раскрытые, подернутые дымкой.

Он что, боялся?

Стеснялся ее?

Желал?

А может, от страха, от стеснения и желанья?

Или от одиночества?

Разве он не был так же страшно одинок, как она?

Разве нет?

Она прижалась щекой к его груди и почувствовала тепло живого тела, мягкое, влажное тепло и твердо обнимавшие руки, а она уж забыла, как руки могут обнимать, не помнила, что так бывает.

— Боже мой… — шептала она, не чувствуя, как слезы льются, льются, не останавливаясь. — Боже, Боженька… Я так соскучилась по теплу! Истосковалась по теплу человеческому…

Был уже поздний вечер, темно вокруг.

В доме тоже ни капли света, даже слабую лампочку в ванной, и ту выключила. Им-то свет был не нужен, и не ждали, что кто-либо придет: жандармы были, проверили, да, собственно, и не проверяли уже как следует ни утром, ни вечером, достаточно ей было крикнуть:

— ……13 в хлеву!

— ……13 в погребе!

— ……13 в огороде!

Да не думала она ни об охранниках, ни о ком другом и выключила свет не со страху и даже не по привычке — темноты ей хотелось, большой, глубокой, кромешной тьмы, и чтоб никого-никого кругом, только он да она, и чтобы в той непроглядной тьме еще крепче прижаться к нему, человеку, влажному, теплому и одинокому, как она сама.

Обнялись они и пошли, не споткнувшись ни разу, не наткнувшись на вещи или ступеньки, поднялись на самый верх, в мансарду, словно кто-то светил им.

Так хотели, и было так.

И они любили друг друга высоко над землей, под самой крышей, на скрипучем деревянном топчане, но никто не слышал, и сами не слышали того скрипа.

Он гладил всю ее, ласкал как любимую женщину, как возлюбленную свою.

Не знала она, что мужские руки, твердые, жесткие, могут быть такими нежными, ласковыми.

— Боже, Боже мой… — шептала она.

И ничего, что не говорил он.

За все время слова не произнес, молчал теперь, и позже всегда молчал, и лишь уходя оставил ей несколько слов, написанных на клочке бумаги.

Может, был немой от природы?

Но что за важность, разве это мешало ей?

Разве слова ей были нужны?

Да и кому они нужны?

А если не молчала она, то не молчала про себя, сама с собой разговаривала, ни с кем другим, даже с ним не говорила.