Сара - [27]

Его доставили на вертолете с севера.

Он был удивительно похож на Бени, и она не могла понять, как это может быть, что он чужой.

Она стояла у стены, не чуя ни рук, ни ног от усталости, и смотрела на тихого пациента, лежавшего молча, закрыв глаза, в девятнадцатой палате.

Стояла и смотрела.

Ему отвели просторную одноместную палату, хоть он еще ничего не сознавал, не видел, не чувствовал, не понимал, он спал, бледный такой и похожий на Бени. Точь-в-точь Бени, и тоже солдат, только чужой.

И она спросила, стоя вот так, прислонясь, привалясь к стене, не чуя ни рук, ни ног, она спросила его:

— Успел ли ты, пока был еще цел, не ранен, успел ли ты отрубить Йоне руки? Или ноги? Или еще что-либо? Или хоть голову отрубил сперва? А? Если б сперва хоть голову… Ты сделал это?

И замолчала.

Потому что стало темно в глазах, и она вся сжалась, стиснула кулаки, испугавшись, что прямо тут упадет без чувств, грохнется замертво от того, что четверо суток не смыкала глаз, ни днем, ни ночью не выходила из больницы.

Помолчав, собравшись с силами, она вновь спросила:

— А может, Йона был проворней тебя? Может, он сумел тебя опередить, придавив тебе ноги гусеницами танка? И ты так и не занес над его головой острый нож, приклад или штык? Может, Йона опередил тебя?..

Тут прозвенел звонок.

Звонили снизу.

И звонок был опять похож на тот, на Бенин, когда он, уходя на войну, сказал:

— Пускай хоть всех убьют. А я вернусь.

Кто там? Кто же это?

Когда позвонили снова, она встала с кресла и, ничего не говоря, пошла к двери.

Подняла трубку и услышала женский голос.

Ее спросили, просто спросили, та ли это улица, тот ли дом и здесь ли живет она, Сара.

Ответила не сразу.

Только почувствовав, что снова дышит, может шевелить губами, сказала:

— Да.

Ведь она не видела чужой машины, не слышала, как подъехали, затормозили, ничего.

Смешно!

Столько ждала, прислушивалась, и вот проворонила, а они уже тут как тут. Она молча прижимала к уху надтреснутую трубку: слышала, как щелкнул замок — открылась дверь подъезда, и снова щелкнул — закрылась: они были уже внутри, шли к лифту.

Она выпустила трубку из рук, и та повисла, качаясь на шнуре-спирали.

Хотела подбежать к черной шкатулке магнитофона, чтобы включить свою музыку, но увидела гостью, которая все еще сидела в гостиной.

Она была не одна.

И не включила магнитофон.

Это была ее и только ее музыка.

Она видела, как старая женщина встает с кресла, слышала, как та говорит:

— Я пойду…

Гостья хотела сказать что-то еще, но не сказала, не ушла, потому что увидела лицо Сары — не такое, как было раньше, незнакомое, странное лицо.

Сара качала головой.

И руками, — вытянув руки, ладони выставив, — не давала гостье уйти, просила остаться.

И старуха опять села в кресло, испуганно озираясь, ни о чем не спрашивая.

Так и сидела, а Сара как стояла, так и продолжала стоять, пока не послышались голоса, стук захлопнутой двери лифта и звонок.

Теперь звонили отсюда, с лестничной площадки.

Сара не могла включить музыку, так как была не одна в доме, и не стала ждать, когда позвонят еще раз.

Тут же пошла и открыла дверь.

На пороге стояли четверо, и Сара подумала: людей не хватает, кто на фронте, кто другим занят — война ведь, и все такое.

Она впустила их.

Женщина с потертым чемоданчиком, ее она где-то видела, ну да, конечно, медсестра, коллега ведь.

Девушка-солдат уже не плачет, только глаза пугливо расширенные.

И другая девушка — офицер.

Седобородый мужчина в черной шляпе.

Три женщины и всего один мужчина, не хватает людей, конечно, все на войне, еще не вернулись.

Она закрыла дверь, те, незванные, стали рассаживаться кто куда.

Старая гостья оглядела всех по очереди, задержавшись на мужчине в черной шляпе.

Потом еще раз взглянула на него.

А когда он снял шляпу и остался в черной ермолке, от которой заметен был только краешек, она увидела рыжие волосы, поседевшие на висках, и охнула:

— Боже мой!..

41.

— Боже мой… Боже… Господи Боже мой, — как бы про себя сказала старая женщина, — не может быть… Невозможно… Быть этого не может!

И не могло.

Разве могло такое быть?

Нет, не могло!

Как звать того человека, она не знала, у него ведь не было имени, только номер ……13, две последние цифры были 13, но когда изредка вспоминала о нем, он представлялся ей все таким же рыжеволосым, как тогда, только с бородой, успевшей поседеть, потому что столько лет минуло, она старела, должен был и он постареть, поэтому оброс бородой, и борода все больше седела с годами, пока не стала совсем белой, а потом и виски подернулись инеем. И лицо покрылось морщинами, конечно, лоб, щеки, шея, и мешки под глазами, и волосы на груди тоже поседели, и глаза голубые выцвели, потускнели. Прошли годы, десятки лет.

Неужели десятки лет?

Да, десятилетия.

А с годами старится человек.

Человек…

Так и звала его, потому что не было имени.

Правда, кроме номера, на нем был еще знак еврея — звезда со словом Jude. Еврей. Так и требовалось его звать — Еврей, der Jude.

Ей было странно, неловко называть его так. Пробовала иначе — Тринадцатый — Dreizehn — der Dreizehn, что звучало не менее странно, смешно и даже немножко страшно, потому что она была суеверна, и число тринадцать ее пугало, а так как Мужчиной звать его тоже было нельзя, потому что он был номер, только номер, как было сказано, — и сказано достаточно ясно, она при других никак не называла его, а про себя звала Человеком.