Сара - [23]

Она вскрикнула.

Опустила глаза.

Прижала ладони к обнаженной груди.

Потом схватила свою форму и принялась лихорадочно одеваться.

Да и пора уж было, давно пора.

Она поспешно оделась, перекинула через плечо ремень черной солдатской сумки и выбежала из комнаты, не закрыв за собой дверь, потому что даже к двери не хотела — или боялась? — прикоснуться еще раз.

В гостиной было темно и пусто.

Жалюзи прикрыты.

Она почувствовала под ногами мягкий ковер и поняла, что все еще стоит босиком, с туфлями в руках.

Двинулась по ковру.

Мягкому, такому же, как всегда.

Ветер покачивал жалюзи, и в странном дневном сумраке метались по стенам гостиной свет и тени, и шелестели листья деревьев на картинах, пестрели яркие цветы и зеленела трава.

Только не было человека — некому было сорвать цветок или прижаться к дереву. Не было даже тени человека.

И на столе, длинном, стиснутом стульями с высокой спинкой, — ни следа человека. В три этажа белели пустые фарфоровые тарелки, сверкали гигантские кристаллы бокалов, пустых и чистых, без единого пятнышка.

Хоть бы краешек губ.

Хоть бы след, отпечаток потрескавшихся губ, срезанных хрустальным кругом.

Пятнышко высохшей капли.

Полоска пыли на стеклянной грани.

Только та фотография на стене.

Девочка с желтой звездой.

Может быть, я не знаю, подумала Мара, может, потому и не знаю, что ни разу не видела. Может, она права. Может, есть коричневая форма, только я еще не видала.

И коричневая солдатка.

Может, есть такая.

И ушел с ней Шмулик.

Ушел и не вернется.

Уходят мужчины, уходят, не возвращаются.

Другие женщины уводят их, а они и рады.

Как майор. Неважно, что холостяк.

Да стоит ей… Стоит ей только захотеть!..

Она усмехнулась про себя.

Потом обулась и подошла к двери кухни.

Опустив голову, не поднимая глаз, сказала:

— Я сыта, давно уже так не ела.

Сара медленно пила из зеленой глиняной кружки и ничего не ответила.

— И такой чистой давно уж не была.

Сара молчала.

— Меня ждут. Майор давно ждет меня. Мы возвращаемся на север.

Может, тут Сара и заговорила бы, но девушка поспешила добавить:

— Посуду я так и не вымыла. Но ты не будешь сердиться? Или будешь?

Обе сразу подняли головы, их взгляды встретились, но уже ни та, ни другая не прятала глаз.

Сара улыбнулась:

— Война окончится. Ты скоро вернешься.

— Да, скоро.

— Меня всегда найдешь. Я в больнице или дома. Дома или в больнице.

— Я знаю.

— Ну иди, раз уж ты солдатка. Иди.

И даже до двери не проводила.

Как тогда, в субботу, когда завыли сирены, и она стояла у окна, а солдаты все шли и шли, одинаковые, незнакомые, зеленые, синеватые или защитного цвета хаки. И коричневые? Может, и коричневые. Все разные и такие все одинаковые — солдаты.

Одинаковые?

Все одинаковые?

Она не встала, чтобы проститься с солдаткой, и та исчезла из дверного проема, будто не было здесь ее, не стояла — голова опущена, высокая грудь, распирающая гимнастерку, широкие бедра, туго обтянутые зеленой юбкой, девушка, не девушка ли, с черной сумкой на плече, в черных туфлях на низком каблуке, руки в зеленых рукавах, упершиеся в косяк двери, может, и девушка, если без ружья.

Но какая же это девушка, если на ней зеленая форма?

39.

Она бы так и не встала с табуретки, не поставила на кухонный столик глиняную чашку, из которой отхлебывала малюсенькими глотками, хоть и слышала, как черные туфли на низком каблуке шагали по плиткам пола к двери гостиной, слышала, как щелкнул открывшийся замок, скрипнула дверная ручка, слышала короткий вздох, но так и не встала бы, если б не испуганный возглас Мары.

Мара открыла дверь и наткнулась прямо на двух косоглазых близнецов, каждый с ведром воды в руках, у одного — красное, у другого — синее, и вода лениво колыхалась в пластмассовых ведрах, а близнецы смотрели и как бы не видели Мару, а видели только приоткрывшуюся дверь, потому что ждали, когда откроется дверь квартиры, ведь они принесли два полных ведра, принесли ей в дом, куда всегда таскали воду, была в нем вода иль не было, и когда воды было хоть залейся, таскали тоже.

Мара, вскрикнув, попятилась от двери.

Тогда Сара встала со своей табуретки, жесткой, неудобной, но так хорошо было сидеть на ней, не шевелясь, не двигаясь, хоть и надо было проводить Мару до порога.

Она встала, подошла к двери и увидела братьев. А воды и впрямь не было. Кухонный кран уже не урчал, пропали даже ржавые, грязные капли, трубы не ныли больше.

В доме не было воды, и братья принесли.

Вот и хорошо.

Не так ли?

Знают, чего и когда не хватает ей.

Знают, когда ей что-то нужно, чтобы вовремя подоспеть.

Лучше других знали.

Сара усмехнулась.

Но тут почувствовала, что у нее на плече повисла Мара.

— Не бойся, — сказала ей. — Не бойся!

Мара повернула к ней побледневшее лицо.

Она глядела на Сару испуганными глазами, и та коснулась губами детского лба, чистого, пахнущего ее любимым мылом, и сказала ласково, как ребенку:

— Не бойся, детка. Ничего дурного они не сделают.

Мара кивнула, но по-прежнему смотрела на Сару большими глазами, в уголках которых копились слезы.

— Видишь, воды принесли. Они мне воду носят. Что здесь плохого? Хорошо ведь, да?

— Хорошо…

Она слегка подтолкнула Мару к выходу и, не дожидаясь, пока придет лифт, впустила братьев и захлопнула дверь.