Сапоги императора - [18]

Правду говорят, что воробья выпустишь — можешь поймать, а если слово скажешь, назад не вернешь. Вот и слова моего родителя долетели до ушей сельского старосты. Тот как-то в сумерки и завернул к нам в избу. Поздоровался, сел на лавку рядом с отцом и начал нудить:

— Слыхал я, что ты с солдатками о войне калякал! И сказывают, за войну-то начальство винишь? Кого же, хочется знать? Я однажды от священника слыхал, что раньше болтунам их длинные языки вырывали. А мне что с тобой сделать? Депешу полицейским послать? Это легко: волостной писарь Зубонос за минуту настрочит! Примчатся полицейские, закуют тебя в железа и туда отправят, где оленям рога правят. В Сибирь — дальнюю сторонушку — кандалами загремишь и уж никогда своего родимого гнездышка-избы и семьи не увидишь.

Староста ткнул пальцем в мою сторону:

— А вот этого резвого парнишечку на всю жисть обидишь! При живом отце сиротой останется, а ведь сирота идет в нищенские ворота... Станет сын взрослым и будет тебя недобрым поминать, черными словами поносить и проклинать!

Я стоял в углу, слушал и тут не выдержал и кинулся к старосте да в лицо ему и крикнул:

— Не буду тятьку проклинать! Не буду! А ты его, дядя староста, не пугай: он и так у нас хворый! Не стращай нас! Ишь, пришел в чужую избу, да еще ругаешься!

От изумления староста широко раскрыл рот. Отец сильно нахмурился — даже черные брови изломились, но я не испугался: из-под бровей на меня глядели ласковые глаза. Я отступил в угол, сжал кулаки и стал угрюмо посматривать на незваного гостя. Староста, конечно, меня не испугался, только головой покачал:

— Ай-ай-ай! Ну и крамольники в этой избе живут. Сами на себя беду зовут, сами себе кандалы куют. Ишь, сын-то за тебя, Иван Ильич, как вступился! Готов меня в пыль растереть. Хотя зачем я удивляюсь: яблоко от яблони далеко не падает! Время, Иван Ильич, наступило сурьезное, грозное: сам держи язык за зубами и сыночку-забияке его привяжи. Понял? А война... Что она тебе, хворому-то? Как до войны ты дома жил, так и всю войну проживешь: ни пуля не убьет, ни германец в плен не уведет... Э-хе-хе-хе! Вместо того чтобы помалкивать, все умствуем да своеобычничаем: это не то, а то не по-нашему... Но сколько ни умствуй, а войны были до нас с тобой, идут при нас и после нас будут идти!.. Что молчишь, словно аршин проглотил?

— Ты же мне велел молчать!

Староста ушел. Отец поднялся с лавки и положил ладонь на мою голову:

— За то, что в спор взрослых встрял, надо бы тебя высечь, но за то, что отца защитил, вину прощаю!..

Хотя я в горячке-то и не испугался старосты, а теперь встревожился:

— Тять, а что если староста пожалуется на тебя полиции?

Отец улыбнулся:

— Не будет жаловаться! Это он пришел меня попугать и все!

— А почему не будет жаловаться? Ему тебя жалко? Он тебя берегет?

— Ха! Жалко... Берегет... Он как волк бычка берегет: только от стада отобьет и тут же задерет! Старосты стали народа бояться! Вон в Новоалександровке и Василевке мужики оставили старост без лошадей — отравили. Народ, сынок, озлобился, и его только тронь!..

* * *

С горем да с большим трудом, но солдатки, старики и ребятенки рожь с поля убрали. Начали было косить овсы, да проливной дождь помешал. Ладно бы один-два дня мокреть разводил, а то ведь без передышки весь август и весь сентябрь хлестал. До того землю напоил, что в поля нельзя было ни въехать и ни войти! И в этой мокрети столько грибов появилось, что даже старые люди такого не видывали. Грибы можно было косить! Домовитые хозяйки набили грибами все кадушки и бочки: хоть по десять раз в день это грибное соленье ешь, все равно на зиму хватит и еще много останется!

Моя мать толковала:

— Когда войны идут — тогда и грибы растут, а когда их много растет — тогда и кровь ручьями бежит!

Отец хмыкал:

— Хм! От таких дождей хоть в войну, хоть в мирные дни камни и кирпичи корни пустят! Сырость, сырость виновата, а не война!..

Как-то у нас собрались старики и стали умствовать. Сосед дед Анашка спросил:

— Почему в мирные дни дождя тютелька в тютельку падает, а нынче не только хлебные злаки, травы да корнеплоды с клубнями, но и скотина и люди водой захлебываются?

Все молчали и ждали, что дед еще скажет, а он продолжал:

— Потому что от войны, от стрельбы пушек да ружей, произошло сотрясение земли, воздуха и небо прохудилось!

Моя мать поддакнула:

— Да, да! Так оно и есть. Господь на нас огневался и как бы еще раз всемирный потоп не устроил!

Отец отмахнулся:

— Не бойся потопа водяного, а страшись кровяного — фронтового!

Мать сердито подмигнула отцу: спрячь, мол, язык-то подальше, а то беды накличешь! Мужики понимающе переглянулись, взяли шапки и ушли. И только за ними закрылась дверь, мать сказала:

— Видел, какими сторожкими стали мужики-то? Боятся крутое слово молвить, а ты, простак, насчет фронта и крови... Вот кто-нибудь наябедничает уряднику или старосте!..

* * *

А земля и небо были затянуты тяжелым неподвижным туманом, сквозь который, будто через сито, с неба сыпалась водяная пыль. Жителям села было тоскливо: каждому казалось, что он попал в глубокую грязную яму, из которой на свет и солнце не выберешься. Бабы возле колодца вздыхали: