Сапоги императора - [17]

— Ишь, как гоже пахнет! Недаром курильщики донник сушат и в махорку добавляют.

— Зачем?

— Чтобы сатанинский табачище не шибко баб и младенцев душил... А ты, сынок, замечай и запоминай: где донник растет, там и рожь родится высокой да колосистой!

— А почему?

— Баба я темная, причины не знаю, а вот вижу и тебе сказываю. Давай-ка наломаем веток донника!

— Да зачем они тебе? Понюхала и хватит!

— В нашу избу войти страшно: отец всю ее прокурил-продымил. А я эти веточки донника высушу да за иконы положу и в отцовскую махорку намешаю: тогда будем дышать добрым воздухом!

Добрались мы с матерью до средины поля. В море волновавшейся, сильно побуревшей ржи с трудом отыскали свою трехсаженную полосу. Мать сказала:

— Ты на всю жисть у себя в памяти заруби: каждый хозяин свои загоны и полосы по-своему метит. Один выпахивает кольцо, другой еще чего-нибудь, а наш отец метит полосы вот как...

И раздвигая руками рожь, мать прошла по метке-треугольнику.

— Такой меты больше ни у кого на нашей улице нет. Ее еще дедушка Илья придумал, и твой отец строго блюдет.

Сказав так, мать перекрестилась, поясно поклонилась зревшему хлебу, сорвала колосок и бережно вышелушила из него зерна.

— Ну, Мишка, будем живы, рожь поспевает! Давай нарвем колосков!

— Зачем?

— Рви, рви! Кашу сварим.

Только мы сорвали по нескольку колосков, как из недалекой от нашей полосы лощины вырвался всадник и, помахивая нагайкой, закричал:

— Э-э-й, вы что делаете?

Мать спокойно сказала:

— Кричит полевой объездчик Михайла Дитькин...

Михайла подскакал к нам.

— Вы чью рожь портите?

Мать даже не обернулась.

— Свою...

— Свою... Вот я гляну, какая она своя-то!

И спрыгнув с коня, он прошел по метке-треугольнику:

— Ладно, что ваша, а то бы...

Мать оборвала многоречивого объездчика:

— Уж кому-кому, а тебе бы, Михайла, стыдно на меня кричать! Ведь знаешь — и все село знает! — что мы с мужем чужой соломины не берем, а шумишь!

Дитькин густо покраснел.

— Тут, Анна Лександровна, я обмишулился! Гляжу, какая-то баба с парнишком полем идет, что-то рвет и в фартук складывает. Я и подумал: на чужих загонах колосья ворует. Издали разве узнаешь, кто по полю разгуливает и чего рвет!

— Рвала я, рвала! Только не колосья, а донник. Вот гляди, сколько веток в фартук положила!

Объездчик вскочил на коня.

— Ладно, извиняй и прощай! Вчера меня сельский староста лаял: плохо, мол, посевы стережешь — во многих местах воры ржаные колосья стригут. А разве я один за таким большим полем услежу? Да пусть староста еще троих объездчиков наймет, и все равно колосья будут пропадать! Народ-то голодает, и его никакая стража не сдержит.

Михайла ускакал. Мы нарвали колосьев и услышали крик. Мать прислушалась.

— Опять Дитькин шумит! На кого же это он так распалился?

Домой мы возвращались не дорогой, а лощиной, из которой слышалась брань. Увидели Михайлу. Он держал лошадь на поводу и бранил незнакомую нам женщину:

— Во-ров-ка-а!

Увидел он нас и пожаловался:

— Вот, Анна Лександровна, захватил я эту бабу: колосья рвала, а что с ней сделать? Гоню в село — ни с места. Узнаю из слов: она не майданская, а волчихинская... Муж умер, двух сирот оставил. Кормить нечем. Как и что мне-то делать?

Мать распустила фартук:

— Ну-ка, вдова, бери половину моих колосьев да скорее беги в Волчиху, а то объездчик, пожалуй, за нагайку возьмется!

Баба торопливо уложила колосья в свой мешок, сказала спасибо и пошла по дороге на Волчиху.

Дома мать положила связку колосьев в печь. К утру зерна ржи стали сухими. Мать их из колосьев вымолотила, провеяла и сварила кашу. Мы с отцом ели до отяжеления. Я даже поясок отпустил!

* * *

Ждали мы ждали, и наконец рожь созрела! Мужики и бабы с ребятенками выехали в поле на жнитво. Но только они сделали первый зажин, только связали по первому снопу, как из села прискакал десятский и привез горькую весть: император всероссийский и германский кайзер затеяли войну. Жнецы оставили дело и скорее в село. Приехали, прибежали, старосту расспросили, и он подтвердил:

— Мобилизация! На нас Германия напала.

Бабы застонали и в слезы. Детишки чувствовали: наступило что-то лихое, страшное, и тоже начали реветь.

Почти из каждой семьи кормильцев на фронт призвали. Сперва брали молодых мужиков, а потом остальных забрали. Уездные доктора забраковали косолапца Ванюху, горбатого Кирюху, полуглупого Гришака и моего родителя. Его водянка искалечила: сгорбила, скособочила и правое плечо подняла выше левого...

Своей негодности отец очень стыдился. Чувствовал себя перед солдатками виноватым и старался меньше попадаться им на глаза. А солдатки, как только его встречали, так и подковыривали:

— Тебе, Иван Ильич, жить можно: ни пуля в лоб, ни штык в брюхо!

— Воевать-то негодник, а работать — годник!

— Наш бондарь хитрован-мудрован! Сказывают, как ты сумел водянку схватить. Ведь знал, что нельзя через собачье лежбище перешагивать, а ты перепрыгнул и водянку получил. Войну, наверно, чуял?

Отец не стерпел упреков и подковырок:

— Вы, бабы, зря на меня губы дуете! Войну-то не я затеял. И не я ваших мужьев на фронт послал. Не я многих детей осиротил. Доктора, а не я себя от войны освободил. Я же только всего-навсего мужик, бедами и хворями меченный и калеченный. Вините виноватого, а не меня, мужика горбатого!