Сапоги императора - [16]

— Ты пеленки шьешь?

Наталья покраснела:

— Да, припасаю... Ангел божий принесет с небушка мальчика или девочку да в наши капустные гряды положит, а я подберу и в пеленочки заверну!

Я знал, что младенцев не на огородах находят, и потому резко сказал:

— Неправда! Детей матери родят. И ты собираешься родить. Только выроди дочь, а сына не приноси!

Наталья даже отшатнулась, изумленно оглядела меня с головы до пят и протянула:

— Вот ты каким знающим стал! Почему же не надо родить сына? Нам на него сельский сход загон земли даст, а на девочку ни вершка не отмерит!

— Так ведь девочка уродится похожей на тебя, а если сын, то — на Бориса!

— Но муж у меня красивый!

— Борис красивый? Ха-ха-ха! Он длинный, как палка, а вот ты красивая, как ржаная копешка!

Откусив конец нитки, Наталья положила пеленку на колени.

— Если будет девочка — назову ее Наташенькой, а если сыночек — Мишенькой.

— Нет, тетка Наталья, сына не приноси!

Она улыбнулась:

— Чудной ты какой-то! В этом не моя воля, а божья. Кого он пошлет, тот и родится.

— Неправда! Совсем не божья воля, а твоя! Вон моя мамка, когда надо было, меня принесла, а когда девчонку захотелось, Наташку родила. Ты у моей мамки об этом спроси!

Наталья открыла было рот, чтобы мне ответить, но появился дед Михайла Тиманков.

— О-о-о, у нас тут гость? А я второй день хочу с тобой, Мишка, покалякать, да ты словно молодой месяц: только появишься, блеснешь и пропадешь. Есть у меня к тебе докука. Сам-то я окривоножил: видишь, в валенках и двигаюсь с клюкой. Кривая же нога — плохая слуга: на ней не попрыгаешь, не поскачешь, а только заплачешь!.. А у зятя Бориса в грудях огнем палит — сказывают, что это воспаление в боку. От простуды, слышь, бывает... Наталья копна копной ходит. Одна Авдотья у нас труженица, заботница и работница, но и то надежды мало: ночами стоном стонет, спина болит и в руках ломота. Зазывали мы к Авдотье знахарку из деревни Волчихи. Старуха долго над Авдотьей мудровала-волхвовала: клала животом поперек избяного порога да над спиною дровяным топором махала; хворь-болесть пугала и приговаривала: «Убегай-улетай хвороба, вон твоя дорога! По тому пути в лес лети! Слышишь? Лети в лес, там тебя ждет бес!»

На эту ворожбу страшно было глядеть: вдруг да топор из рук знахарки вырвется...

Не помогла знахарка — зря ей полтину денег да батман пшена уплатили!

Дед помолчал и тяжело вздохнул.

— Хочу я тебя, сосед, просить: сделай божескую милость — помоги хворым да слабосильным, выводи моего мерина пастись в луга. Я перед тобой в долгу не останусь: могу деньгами платить или харчами... Не сумлевайся! Хотя Карько и конь, но ты с ним сладишь: он смирнее теленка!

Просьба деда Михайлы была жалостливой, но я молчал: что тут скажешь, когда надо еще отца и мать спросить? А дед продолжал:

— С твоими родителями я калякал, и они мне так сказали: если, мол, будет Мишкино согласие, пусть пасет!

Ну раз так родители сказали, то я согласился, и дед облегченно вздохнул.

— Вот и гоже! Свет не без добрых людей. Наталья, а ты бы Мишку-то чем-нибудь угостила: он к нам с добром, и мы ему добром отплатим!

Сказав так, дед Михайла зашаркал валенками и, тяжело опираясь на клюку, направился к своей избе. Наталья улыбнулась:

— Сейчас, Мишка, мы с тобой начнем пировать!

Развязала мешочек, вынула глиняную миску, взяла из нее большой ком овсяного толокна и подала мне:

— Ешь толокно! Это мне свекровь принесла...

И мы оба стали есть. Наталья ела не торопясь, а я так быстро, что скоро и крошек не осталось.

С того дня я начал выезжать в луга пасти Гнедка и дедова Карька. Дед Михайла давал мне большой ломоть хлеба, луковицу, соль, а иногда и шкалик молока. Если же дед куда-нибудь отлучался, то меня снаряжала Наталья. Она совала в мой кошель хлеб, вареные картофелины, соленые огурцы, морковку:

— Бери, бери! День-то стал вон каким длинным — все сжуешь! Пастухи — самые едучие люди...

Я брал, что давали, а чего было стыдиться? Брал не милостыни, а заработанное. Часть еды оставлял родителям. Мать принимала и горестно вздыхала.

— Тебе бы, Мишка, гулять да гулять, а ты нанялся-продался.

* * *

Бесхлебица терзала не только нас, но и другие бедные семьи. И все мы с нетерпением ждали, когда же наконец созреет рожь. Мать частенько спрашивала отца:

— В поле не заглядывал? Как там рожь-то?

— Наливается, но зерно еще мягкое, жидкое: раздавишь, а в нем молочко...

— Да-а-а, как богом заведено, так все и делается: рожь две недели цветет, две недели наливается, две недели созревает... Если бы установилась жаркая погода, а то сейчас ни лето, ни осень!..

Но вот однажды мать мне сказала:

— Пойдем в поле, да своими глазами на рожь-кормилицу взглянем! Дед Михайла Тиманков сказывал, будто поле побурело...

И мы пошли. Мать поглядывала на небо и досадовала:

— Облака висят над нами, солнышко собой загораживают! Пусть бы над барским лесом дремали, а нам бы солнышка и теплышка побольше: без этого рожь не торопится поспевать. Богу-то, видимо, некогда за облаками приглядывать, вот они, ленивцы, и висят, где хотят!..

Мы шли и по обочинам полевой дороги и в канавах часто встречали круговины зарослей высокого, душистого донника. Мать останавливалась, притягивала к себе веточку донника и нюхала.