Сапфир и золото - [45]

Талиесин, который понятия не имел, в чём или почему его упрекают, вытаращил на менестреля глаза.

— Голденхарт! — с упрёком сказал Эмбервинг, поражённый не меньше эльфа. — Невежливо так разговаривать с гостем…

Лицо юноши вспыхнуло краской — больше негодования, чем смущения, — он смерил обоих презрительным взглядом и удалился наверх.

Дракон принялся извиняться перед Талиесином, гадая, что это вдруг нашло на юношу, потом определил гостя в упомянутую комнату на втором пролёте и поспешил к менестрелю. Никогда ещё не видел, чтобы Голденхарт серчал так откровенно!

Голденхарт сидел на кровати, упершись локтями в подоконник и глядя куда-то в вечерний туман, лицо у него было отрешённое. Он понимал, что поступает, в сущности, глупо, но подозрения толкали его на необдуманные поступки.

— Голденхарт? — обеспокоенно позвал Дракон. Эта поза — меланхоличный взгляд в окно — означала, что юноша обижен. Дальше могло последовать гордое молчание с нарочито оскорблённым видом или тирада, исполненная горечи или претензий. Эмбервинг очень надеялся, что последнее: когда менестрель замыкался в молчании, разговорить или утешить его было бесконечно сложно. А прежде всего, нужно узнать о причинах.

Менестрель немного поворотил голову в его сторону (хороший знак!) и промолвил:

— А этот эльф хорош собой, правда?

Радости в Драконе значительно поубавилось. Но он не разобрал, решил, что юноша говорит о собственных впечатлениях, а это в нём не только драконью натуру всколыхнуло, но и самую настоящую ревность. Меньше всего ему бы хотелось, чтобы менестрелю нравились какие-то эльфы! Эмбервинг клацнул зубами, сел возле юноши и обвил его плечи руками. Тот всё ещё держался отстранённо.

— Не знаю, — сказал Дракон, — понятия не имею. Если бы я видел кого-то, кроме тебя, возможно, и смог бы определить, хорош этот кто-то или нет, но поскольку не вижу, то и сказать не могу. Что, на самом деле хорош?

Щёки менестреля разгорелись.

— Значит, увлечься им ты бы не мог? — уточнил Голденхарт.

И тут Дракон всё понял: менестрель его попросту приревновал. Углы рта Дракона поползли вверх, ниточка превратилась в широченную, во все тридцать два драконьих зуба улыбку, вместившую и облегчение, что никем юноша не очарован, и удовлетворение, что он так небезразличен менестрелю, и откровенное ликование по всему вышеперечисленному, и бог знает что ещё.

— Какие только глупости тебе в голову приходят, Голденхарт! — сказал Эмбервинг и увлёк юношу за собой на постель.

Талиесин между тем укладывался спать. Эльфу, привычному к альковам из виноградных лоз и вечнозелёных трав — в стране эльфов нет смены сезонов, — обыкновенная деревянная скамья казалась жутко неудобной. Конечно, Дракон предусмотрительно снабдил эльфа двумя одеялами, одно из которых нужно было расстилать на скамью, а другим — укрываться, и подушкой, но для эльфийского принца подобное ложе выглядело довольно убого. И жёстко, даже несмотря на одеяло. Да к тому же сыро. И Талиесин обречённо предрёк сам себе, что спать будет так же крепко, как и всем известная принцесса на горошине. Но он ошибался: спать ему и вовсе не пришлось.

Он кое-как устроился и попытался даже изобразить сон — самое верное средство скоро заснуть, — но звуки, доносившиеся откуда-то с верхних пролётов и предполагающие, что те двое наверху проводят время гораздо интереснее, чем громоздящийся на неудобной лавке эльф, никак не давали заснуть по-настоящему. Талиесин густо покраснел, поскольку природу этих звуков понял безошибочно. Эхо, гулко отдававшееся в особенной конструкции башни, доносило их то лёгкими шепотками, то приглушёнными стонами, то явно сдерживаемыми криками, а сквознячок, гулявший по башне, подкатывал иногда в щель под дверью отсветы золотых всполохов. Талиесин залез головой под подушку. Выходило, что он подслушивал, пусть и невольно, а это претило его натуре.

Когда всё стихло и башня погрузилась в сон, то Талиесин обнаружил, что и теперь не может заснуть. Слишком часто билось сердце, и он отчасти знал почему: кажется, он начал влюбляться или уже влюбился, вот только не мог понять, в кого из них. Они оба были так прекрасны! А эльфы чересчур восприимчивы к красоте.

В общем, промыкался эльф до утра, кое-как уснул перед самым рассветом и проспал бы до самого обеда, если бы не начали горланить в пять утра деревенские петухи, солидарность с которыми тут же проявил и петух в курятнике Дракона. Эльф подскочил, встрёпанный, запутался в одеяле и едва не свалился с лавки. Дома будили певчие птицы, а тут — истошное кукареку, которое и мёртвого поднимет!

Талиесин глянул в окно, мерцающее зарницами сквозь колышущийся туман, поёжился от утренней сырости и полез обратно под одеяло. В Серой Башне предутренние холода были обычным делом, но для эльфа и это было слишком, так что снова заснуть он уже не смог. Он выбрался из-под одеяла, походил по комнате, похлопывая себя по бокам, чтобы разогнать застывшую кровь, но от этого стало только холоднее. Столько неудобств в этом людском мире!

Поразмыслив, Талиесин решил пойти погреться на солнышке. Он осторожно вышел из комнаты, прислушался, заглянул на лестницу. Стояла звенящая тишина. Эльф решил, что те двое наверху ещё спят, что неудивительно, впрочем, учитывая, чем и как долго они вчера занимались. В самых тёмных уголках поблескивали золотистые искры, похожие на роящихся светляков, но стоило протянуть к ним руку — и они рассеивались бесследно.