Сапфир и золото - [43]

— Обиделся? — смягчая голос, спросил Эмбервинг. Он сел рядом и попытался обнять юношу за плечи.

— На что мне обижаться, господин Эмбервинг? — не оборачиваясь, возразил Голденхарт. — Поишь меня, кормишь, из башни не гонишь, чернила мне покупаешь, чтобы мог песни записывать. Грех приживале жаловаться на такое гостеприимство.

— Довольно, — поморщился Дракон, — говоришь ведь не то, что думаешь. И сам ведь знаешь, что не приживала ты мне.

— Кто же тогда? — всё же полуобернулся юноша и пытливо на Дракона взглянул. — И как мне другое думать, если ты мне не доверяешь? Если есть что сказать, так скажи. Не кисейная роза, не завяну, если холодной водой окатишь. Надоел я тебе?

— Нет, — однозначно ответил Эмбервинг.

— Разлюбил?

— Нет, — ещё категоричнее сказал Дракон.

— Что же тогда?

— Слишком сильно я тебя люблю.

— Разве это плохо? — удивился Голденхарт. А сердце потеплело, обволокло мягкой расслабленностью…

— Для людей — плохо. Драконы меры не знают. Боюсь, и разболелся ты из-за меня, — выдавил всё же Дракон, одной рукой привлекая юношу к себе на плечо, другой как-то по-отечески приласкав по волосам.

— Хм… — после задумчивой паузы промолвил Голденхарт, — может, и так. Десять лет проболеть — уж точно не простая простуда.

Дракон со страхом на него воззрился, тут же выдохнул с облегчением: узнал каким-то образом юноша лишь о сроке болезни, а не о собственной смерти. Но менестрель эту вспышку страха подметил. Что-то ещё скрывает Дракон!

— И что делать со всем этим собираешься? — поинтересовался Голденхарт. — Так и будешь меня сторониться да взаперти держать?

— Понятия не имею, — честно ответил Эмбервинг. — Из башни, думаю, теперь можешь выходить, раз уж узнал, сколько лет пролежал в беспамятстве…

Менестрель задумчиво прикусил кончик пальца, поводил глазами по сторонам.

— Не кажется ли тебе, Эмбер, что странно это? Если я десять лет, как ты говоришь, «в беспамятстве пролежал», отчего же не изменился ничуть, не постарел? Положа руку на сердце, так я даже моложе выгляжу, чем прежде. Или ты лукавишь?

Эмбервинг стушевался, но ответил после заминки:

— Истинную правду говорю. А вот отчего ты ничуть не изменился… Должно быть, чары, которыми я тебя лечил. Точнее не скажу, сам не знаю.

— Тогда, быть может, я от чар и сильнее стал? — предположил менестрель.

Дракон приподнял брови.

— Не отчуждайся от меня, — попросил юноша, припадая к нему на грудь, — лучше уж сгореть от любви, чем зачахнуть в сомнениях. Люблю-то я тебя, быть может, гораздо сильнее, чем ты меня. Не было бы иначе так тяжело, верно ли говорю?

Эмбервинг крепко прижал его к себе, не совладав с чувствами, но оговорился всё же:

— До новолуния повременим. Хочу поразузнать обо всём этом, прежде чем что-то решать. Снова я тебя терять не хочу!

Он тут же осёкся, но Голденхарт эту оговорку запомнил. Нет, верно, много чего ещё от него Дракон скрывает! Наседать юноша не стал, решил, что выведает об этом потихоньку, ненавязчиво, когда Эмбервинг будет расположен к откровениям.

— Что же, — вслух спросил он, — из башни-то теперь можно выходить?

— Можно, — разрешил Дракон, но тут же уточнил: — Но чтобы не дальше, чем на десять шагов! Что бы ты там ни говорил, Голденхарт, а от болезни ты ещё не оправился. Свежим воздухом можно и на крылечке подышать.

Голденхарт съёжился, приник к Дракону, как мышка, и проговорил:

— Как скажешь, Эмбер.

Далеко отходить от башни ему и самому отчего-то не хотелось. Может быть, потому, что всё вокруг, кроме него самого, изменилось, стало чужим, и только Серая Башня да её хозяин остались прежними.

О незваном эльфе и о том, что делает принцев принцами

Песня не складывалась. Менестрель пальцем щёлкнул по перу, оно подпрыгнуло, оставило на бумаге здоровенную кляксу и упало на пол. Нужно было подобрать рифму к окончанию предпоследней строки, чтобы завершить песню, но рифма заупрямилась и отказывалась подбираться, несмотря на отчаянные попытки менестреля выпотрошить память. Предпоследняя строка звучала так: «И завершив однажды путь свой доблестный…» — даже выговаривалось и то тяжело! Но Голденхарту непременно хотелось оставить это «доблестный», оно звучало веско и патетично, подходящее словечко для рыцарской песни. Можно было бы переставить слова местами, но тогда терялся общий ритм. Да, не так-то просто быть менестрелем!

Чтобы отвлечься, Голденхарт вышел из башни к Дракону. Тот как раз вывешивал на верёвку сушиться выстиранные полотенца и мрачноватое настроение юноши тотчас подметил.

— Не складывается? — верно предположил он.

Голденхарт приподнял и опустил плечи и сощурился на солнце, которое в этот день сияло особенно ярко: всё же Равноденствие!

— Сегодня будет пирог с зайчатиной, — сообщил Эмбер, чтобы хоть немного порадовать юношу. Он успел слетать в лес, пока Голденхарт мудрствовал, и теперь освежёванные тушки дожидались на кухне. Шкурки Дракон отнёс деревенскому скорняку, чтобы тот сделал меховые рукавицы.

— Пирог — это дело, — согласился Голденхарт. — С петрушкой?

— С петрушкой, — подтвердил Дракон. — Как раз нарвать собирался…

Но до петрушки дело не дошло. Когда они развернулись к грядкам, где курчавилась упомянутая петрушка, в воздухе полыхнуло каким-то зеленоватым огнём, похожим на северное сияние или на дневную молнию, и прямо в грядку вывалился из воздуха — из пустого места! — Талиесин. От петрушки мало что осталось, всю примял весом своего тела.