Сапфир и золото - [13]

— А что, страшно услышать правду?

Менестрель подумал, взлохматил рукой волосы и засмеялся:

— Так-то страшновато, конечно, но больше любопытно.

— Даже и не знаю, что тебе сказать, господин менестрель… — Дракон сосредоточенно почесал затылок, прищурился. — Может быть, и едят. Что же до меня, то никакой «кладовой на тысячу черепов» в башне нет. А слухи эти… — Он засмеялся, уже не скрывая озорства, что никак не вязалось ни с его внешностью, ни с возрастом. — Слухи эти я сам пустил, ещё когда люди сюда впервые пришли и вздумали здесь поселиться… чтобы не докучали. В прежние-то времена боялись, теперь — дело прошлое: вместо сказок детишкам рассказывают.

Щёки менестреля залил румянец. Досадно было не за то, что старичок его обманул, а за то, что он едва тому не поверил, — как дитя малое, в самом деле! Однако же другое занимало его ум.

— Так ты, верно, стар, господин дракон? — предположил он осторожно, боясь навлечь на себя гнев столь неучтивым вопросом.

— Ещё как стар, — весело подтвердил Дракон и похлопал ладонью по столешнице: — Посмотри-ка сюда, господин менестрель.

Столешница, как и в трактире, была из среза дерева, но диаметром превзошла бы и ту, что сам Святой Артур для Круглого Стола предложил.

— Видел я эти деревья ещё молодняком. И те, что до них были, и многие дерева до этого. Точнее не скажу, господин менестрель: время для драконов течёт иначе, чем для людского рода. — И Дракон любовно погладил столешницу, а взгляд его несколько затуманился, как будто он припомнил что-то или пытался припомнить.

Менестрель хотел счесть кольца, но счёт давался ему нелегко: дальше сотни он помнил смутно, нечего было считать такими громадными цифрами. Юноша посмотрел на руку, загибая пальцы, и прикинул, что Дракону в таком случае должна быть не одна тысяча лет. Он удивлённо вскинул брови, гадая, действительно ли Дракон «стар», или по драконьим меркам — это самый расцвет сил.

— Так что съесть я тебя не съем, господин менестрель, — заключил Дракон, посмеиваясь. — А на крестьян не серчай: чужаков они редко видят, больше из любопытства над тобой подтрунили.

Они ещё говорили о разном в тот вечер: и о земле, на которой Старая Башня стоит, и о крестьянах, которые живут под Драконом уже не одну сотню лет, и о порядках в Драконьем уделе, и о прочих россказнях, которыми люди тешатся во всех королевствах…

* * *

Менестрель к Дракону быстро присмотрелся. Бояться его не стоило, верно говорил старичок-крестьянин: суровость — напускная, немногословность — всё больше спросонья или от погоды, в прочее время и беседу вёл охотно, и смешлив был не по возрасту; работы не гнушался и каждое утро самолично чистил конюшни и полол грядки, сам готовил, сам посуду мыл, сам прорехи починял, хотя мог бы подрядить на эти работы любого из крестьян; не кичлив, а уж верно мог бы гордиться происхождением, что древнее самой Земли.

Менестрелю всё это в Драконе бесконечно нравилось, и он вскоре сам в этот неприхотливый быт втянулся: то двор вызовется подмести, то с сорняками расправиться, — в общем, что по силам — за то и берётся. В деревню изредка заглядывал, когда Дракон по своим драконьим делам из башни отлучался, крестьянские побасенки на песни перекладывал, а Дракон слушал и даже иногда что-то советовал (в песнях-то Дракон понимал едва ли не больше самого менестреля, вот только сам никогда не пел и никакого желания подтягивать менестрелю, даже после нескольких кубков, не изъявлял). Потихоньку башню исследовал: верёвкой обвязавшись, прошёлся по лабиринтам подземелий. Там всё больше кладовые с припасами были или вовсе пустые карманы, ничего загадочного. Парочка черепов отыскалась, но то, верно, были останки или незадачливых мародёров, которые попытались в отсутствие Дракона ограбить башню, да так и не смогли выбраться, или некогда обитавших в этих пещерах-лабиринтах древних людей, живших ещё прежде Дракона.

Осень между тем сети над лесами раскинула: пожелтели и начали облетать листья с деревьев, только клёны ещё держались и сияли алыми всполохами, как маяки, да невозмутимо качали пушистыми лапами ели. Травы и кусты скукожились первыми заморозками, поля редели и плешивели. Птицы ещё не подались на юг, но уже сбивались в стаи и кружили над полями, оглашая воздух пронзительными криками. Тоскливая пора!

Дракон, как подметил менестрель, перемены в погоде чувствовал острее людей: ел он теперь мало, подолгу дремал на троне, а ещё беспрестанно ёжился, будто под чьим-то колючим взглядом. Песнями его развлечь не получилось, и менестрель вздумал завести разговор, а заодно и выспросить, верны ли его предположения насчёт таких разительных перемен в Драконе.

— Скажи-ка, господин дракон, — спросил менестрель за трапезой, — а драконы в спячку впадают?

Дракон удивлённо приподнял бровь:

— Не впадают, а что?

— Не в обиду будет сказано, но ведь драконы сродни ящеркам да змеям, вот я и подумал, что тебе засыпать время пришло, — осторожно объяснил юноша, следя за лицом Дракона и намереваясь тут же извиниться и умолкнуть, если заметит на нём хоть тень гнева.

Мужчина рассмеялся — впервые за несколько недель: