Санкт-Петербургские вечера - [7]

можно было бы поместить в полном виде и на фронтонах ваших католических храмов, ибо что еще может означать ιον-ι, если не iov-ah?²

Граф. Как вы прекрасно понимаете, я не намерен оспаривать то, что вы сейчас сказали. Несомненно, физическое

зло могло войти в мир только по вине свободного создания, и пребывать в мире оно может лишь как лечебное средство или искупление, а следовательно, Бог не способен быть его непосредственным творцом, — все это для нас неоспоримые догматы. А сейчас я возвращаюсь к вам, г-н кавалер. Вы только что признали, что упреки, адресуемые Промыслу по поводу распределения благ и несчастий, бьют мимо цели, однако весь соблазн, по-вашему, заключен в безнаказанности преступников. Но я сомневаюсь, сможете ли вы отказаться от первого возражения, не отбросив при этом второе, ибо если в распределении зла нет несправедливости, то на чем же станете вы основывать жалобы добродетели? Мир управляется лишь всеобщими законами, и если фундамент террасы, на которой мы беседуем, вследствие каких-либо подземных сдвигов разрушится, то вы, полагаю, не станете утверждать, будто ради нас с вами Господь обязан приостановить действие законов притяжения, — потому только, что на террасе этой находятся сейчас три человека, которые никогда на своем веку не крали и не убивали. Мы непременно упадем и будем раздавлены. Но ведь то же самое случилось бы с нами, будь мы членами баварской ложи иллюминатов⁽¹⁴⁾ или комитета общественного спасения.^(|5) Или вы хотите, чтобы, когда идет град, пашня праведника была пощажена? Это было бы чудом. А если этот праведник вдруг совершит преступление после жатвы? Тогда выходит, что его урожай должен сгнить в амбарах. Вот вам еще одно чудо. В итоге каждую минуту потребуются новые чудеса, а значит, они превратятся в обычное состояние мира, то есть станут более невозможны; исключение будет правилом, а беспорядок — порядком. Но чтобы опровергнуть подобные идеи, достаточно их ясно изложить.

А еще нас здесь вводит в заблуждение следующее обстоятельство: мы никак не можем удержаться от того, чтобы не приписывать незаметно для самих себя наши собственные понятия о достоинстве и величии личностей Богу. По отношению к нам эти представления вполне справедливы, ибо все мы подчиняемся установленному в обществе порядку, — но как только переносим мы их на всеобщий порядок вещей, то сразу же уподобляемся той королеве, которая говаривала: «Прежде чем предать вечному проклятию человека нашего круга, Бог, будьте уверены, хорошенько подумает». Елизавета Французская⁰^ восходит на эшафот, мгновение спустя на него поднимается Робеспьер.⁽¹⁷⁾ И ангел, и чудовище, приходя в мир, попадают под власть всеобщих законов, этим миром управляющих. В человеческом языке не существует слов, способных выразить преступление тех извергов, которые пролили самую чистую и самую августейшую кровь во вселенной, — и, однако, по отношению ко всеобщему порядку вещей здесь нет несправедливости, здесь по-прежнему несчастье, неотделимое от условий человеческой жизни, — и ничего более. Каждый человек в качестве человека подвержен всем несчастьям человеческой природы — этот закон универсален, а следовательно, справедлив. И притязать на то, что сан, достоинства или добродетели человека должны спасти его от приговора неправедного или впавшего в заблуждение суда, — это все равно что пожелать, чтобы подобные качества избавили его, к примеру, от апоплексического удара или от смерти вообще.

Однако заметьте: эти универсальные и незыблемые законы сами по себе еще не доказывают, что равенство благ и несчастий, о котором я до сих пор говорил, действительно существует. Я сделал подобное допущение, как уже было сказано, для того, чтобы облегчить себе рассуждения, — но нет ничего более ложного, и вы сейчас в этом убедитесь.

Начнем с того, что никогда не будем рассматривать отдельного человека, ибо всеобщий закон, закон очевидный и очевидным образом справедливый, гласит: наибольшая сумма счастья, в том числе и земного, принадлежит не добродетельному человеку, но добродетели как таковой. В противном случае не существовало бы больше ни порока, ни добродетели, ни заслуги, ни вины, а следовательно, никакого морального миропорядка вообще. Представьте, что каждый добродетельный поступок, так сказать, оплачивается какой-нибудь мирской выгодой, — но тогда этот акт, уже не заключающий в себе ничего сверхъестественного, не мог бы заслужить вознаграждение подобного же, сверхъестественного, рода. Вообразите, с другой стороны, что у вора, в то самое мгновение, когда он совершает кражу, в силу некоего божественного закона должна отпасть рука, — но тогда люди будут воздерживаться от воровства точно так же, как воздерживаются они от того, чтобы класть руку под топор мясника; в итоге моральный порядок совершенно уничтожится. Чтобы согласовать этот порядок (для разумных существ единственно возможный и к тому же доказанный фактами) с законами справедливости, нужно было, чтобы добродетель в самом деле вознаграждалась, а порок нес наказание, в том числе и в этом мире, — но не тотчас же и не всякий раз. Было необходимо, чтобы несоизмеримо более значительный удел счастья присуждался добродетели, а соответствующий удел несчастий доставался пороку, но чтобы отдельный человек при этом