Санкт-Петербургская быль - [24]

Из записей Веры не видно, кто был этот чиновник. Но позже выяснилось, что это оказался надворный советник Греч, лицо небольшого ранга. По должности он, как и Курнеев, служил чиновником особых поручений при канцелярии. Недавно он перенес тиф, только на днях выписался из больницы и по слабости, что ли, или по другой причине все не связывал Вере руки. Но вот явился другой чиновник, молодой, здоровый и чином пониже Греча.

– Ну вот, – сказал Греч, передавая ему полотенце. И начальственно добавил: – Извольте ее связать и стойте тут пока. Ясно вам?

– Так точно, ваше благородие, свяжем!..

5

В столице в эти дни было много раненых офицеров и нижних чинов, доставленных сюда с Балканского театра военных действий. Как видно, оттуда же и пришла эпидемия тифа.

Узнав о заключении перемирия (слух об этом распространился по городу еще вчера), многие обыватели с облегчением крестились:

– Ну, теперь и тиф должен пойти на убыль. Все, братцы! Налетает и топор на сук.

– Топор!.. Эка сказал! Топор – вещь! А тиф что? Зараза подлая, ты ее с топором не равняй. Сам плотник, знаю, что говорю!

Оживленные толки шли в это утро у дома на Гороховой в толпе, привлеченной случившимся в градоначальстве происшествием.

Один говорил, что таинственный кучер, который появлялся недавно в людской градоначальства, действительно оборотень. Видно, он и пальнул в Трепова, только переоделся в женское платье. Это он, он и есть!

Бородатый мужчина в овчинном полушубке утверждал, что Нева вскроется ото льда рано, и хотя еще идет январь, это уж ясно, а причиной тому будет горе людское, горючими слезами льющееся в реку.

– Недород, судари мои, в Казанской губернии, голод в Пермской губернии, – перечислял бородач по пальцам. – Еще прибавьте тиф.

– Да при чем голод и тиф, скажите пожалуйста? – пожимали иные плечами. – В Трепова стреляли с голодухи, что ли? За тиф ему попало, что ли? Скажет же!

Едва пришли к выводу, что действительно, видимо, не тиф и не голод причина стрельбы в Трепова, как возникло новое предположение.

Вчера, около трех часов дня, по рассказу одного из очевидцев (он стоял сейчас в толпе у здания градоначальства), в столице произошел такой случай. На углу 5-й линии Васильевского острова, на набережной Невы против Николаевского моста, стоял с протянутой рукой мужчина, который опирался на костыли. На голове у него была фуражка с бархатным околышем и офицерской кокардой. Сюртук военного покроя и того же покроя штаны были до того вытерты, что определить их первоначальный цвет не представлялось возможным. Ноги были закутаны в грязные онучи, и виднелись еще старые порванные галоши.

Вокруг этого несчастного господина стояла толпа, в протянутую руку клали медяки. Он благодарил и на вопросы любопытных отвечал, что фамилия его Боголюбов, он капитан гвардейской артиллерии и ранен был в самом начале войны в обе ноги. Рану в левую ногу получил от пули при переправе через Дунай, а в правую ногу его ранил осколок неприятельской бомбы под Плевной. У него жена и трое детей, а средств к жизни не стало никаких, и вот он сейчас собирает милостыню, чтобы иметь возможность нанять извозчика и доехать до инспекторского департамента, где хочет похлопотать о пенсионе, которого не получил до сих пор.

– Господи… – вздыхали прохожие, слышавшие это грустное объяснение.

Вздыхали, сочувствуя горю капитана, и те люди, которые сейчас слушали рассказ очевидца.

Все в его рассказе было точно; через два-три дня санкт-петербургские газеты подтвердят этот случай в хронике происшествий.

Но в тот момент, когда очевидец назвал фамилию Боголюбова, раздались голоса:

– Ну это уж какая-то чертовщина! Везде этот Боголюбов! То он, по слухам, в тюрьме разума лишился, бедняга, то он сюда в градоначальство являлся. Выстрел сейчас, слыхать, опять-таки из-за Боголюбова, а тут тебе – здрасте! – новая версия! Сколько же Боголюбовых в Питере?

И в толпе раздался чей-то голос:

– Мы все Боголюбовы!

Внимательно прислушивались ко всем этим разговорам стоявшие здесь Фроленко и Малиновская. Миловидное лицо художницы было наполовину скрыто густой вуалью.

Южанин походил сегодня на приличного господина в своей добротной бекеше и лакированных штиблетах. Он все тянул Малиновскую за рукав.

– Идемте, Александра… Все же ясно.

– А я ничего не понимаю. Я так расстроена!

– Идемте, идемте. Что тут стоять?

Скоро они шли по Невскому и вели между собою такой разговор.

– Почему же она все от нас скрывала? – не могла успокоиться Малиновская. – Из тщеславия? Захотела опередить вас? Не поверю! Я знаю ее натуру!

– Дело не в тщеславии, – соглашался Фроленко. – Я также давно знаю Веру Ивановну и могу сказать о ней лишь одно хорошее. Чистая и благородная натура. Просто решилась на жертву.

– Боже мой, боже мой! – с болью восклицала художница. – Она погибла! Ценой собственной жизни решила показать, что и на палачей есть управа.

– Пожалуйста, Александра, потише. Нас могут услышать.

– Так скажите же, что теперь делать? Маша уехала… А Вере надо же как-то помочь!

Южанин растерянно молчал. Надо помочь Вере, он согласен. Да как помочь?

– После того что сегодня произошло в градоначальстве, могу вам во всем признаться, – рассказывал южанин по дороге. – Вы-то знаете, как накалил всех поступок Трепова. Еще осенью прошлого года у нас на юге пошел разговор, что нельзя такое стерпеть. Ну и…