Санкт-Петербургская быль - [23]

Все это записал со слов Трепова судебный следователь по особо важным делам Кабат, вызванный в градоначальство сразу же после случившегося. Как видим, Трепов многое успел извратить.

Правда, давал он свои показания, лежа в постели и страдая от страшной боли в боку.

В доме ходили на цыпочках. Встревоженные чиновники с потерянными лицами слонялись по служебным комнатам. Курнеев, призвав докторов, сидел в коридоре у печки и навзрыд плакал. Казалось, он страдает даже больше, чем сам градоначальник. Время от времени он рвался в покои генерала, но его не пускали.

В столице знали: старый Федя не промах, он из тех, о ком в народе поговаривают: «Больно свято звонишь – чуть на небе не слышно».

Едва живой, прикованный к постели, Трепов и в таком тяжелом состоянии оставался верен себе. Он и сейчас принялся «больно свято звонить». Казалось, градоначальник даже готов хвалиться пулей, ранившей ему бок, и говорил своим близким и вызванным к нему хирургам:

– Ладно, ничего, вытерплю, пускай. Я, господа, за свою государеву службу даже и удары кинжалом получал.

И верно: был и такой случай в его жизни. Давно, когда он начальствовал над русской полицией в Варшаве и очень зверствовал там, какой-то поляк однажды накинулся сзади на Трепова с кинжалом. За особые заслуги в усмирении Польши государь пожаловал тогда Трепову большое имение на Украине. Зато поляки прокляли его имя.

– Расследование покажет страшный заговор, увидите, – говорил он следователю Кабату. – Вражеское дело. Хотят империю погубить.

– Что же вы полагаете? – спрашивал следователь Кабат.

– Бог знает, – отвечал раненый. – Я не пятая спица в телеге империи. Все делал!.. Только о пользе думал. А в меня пулей. Неспроста же… Враги не дремлют!..

Видите, как близко сходились мнения градоначальника и Желеховского в оценке выстрела. Через час или два, когда раненому доложат о восклицании прокурора: «Это выстрел в империю!», он, Трепов, прольет слезу благодарности и скажет:

– Вот молодец! Именно!.. Молодец Желеховский… Есть еще достойные умы в империи.

А еще через час станет известно, что фраза Желеховского о выстреле в империю быстро долетела и до Зимнего дворца, но не понравилась государю.

– Желеховский порядочный дуралей! – сказал будто бы государь, – какая-то девка бог весть за что пальнула в Федю, а у нас уже кричат о революции! Стрельбе в империю! В самые защищенные места! Надо запретить Желеховскому вопить про революцию на всех углах!

Сегодня же, ближе к вечеру, в столице распространится иная версия. Будто причина выстрела чисто романтическая: это-де месть за поруганную честь жениха, и хоть жаль старого Федю, а пускай не зверствует. Образ стрелявшей в глазах у многих начинал даже обрастать ореолом героини.

– Какая сила чувства, боже! – восклицали дамы. – Наши русские девушки умеют постоять за себя! За честь любимого готовы пожертвовать даже собственной жизнью. Ах, бедняжка! Как жаль ее!.. Теперь не миновать ей каторги! Разбита молодая жизнь!..

Но мы забежали вперед.

4

Обратимся опять к записям самой Веры.

«Мне помогли встать и усадили на стул…

Мне казалось, что я была все в той же комнате, где подавала прошение, но передо мною несколько влево у стены шла вверх широкая лестница без площадки, до самого верха противоположной стены, и по ней, спеша и толкаясь, с шумом и восклицаниями, спускались люди. Она тотчас приковала мое внимание: откуда взялась тут лестница, раньше ее как будто не было, и какая-то она точно не настоящая, а люди тоже не настоящие. „Может быть, мне это только кажется“, – мелькнуло тут же в голове. Но меня увели в другую комнату, и вопрос о лестнице так и остался у меня под сомнением, и почему-то целый день, как только оставят меня на минуту в покое, так она и вспомнится.

Комната, в которую меня перевели, была большая, гораздо больше первой; у одной из стен стояли большие столы, вдоль другой шла большая скамья. В комнате в этот момент было мало народу, – из свиты градоначальника, кажется, никого.

– Придется вас обыскать, – обратился ко мне господин каким-то нерешительным тоном, несмотря на полицейский мундир; какой-то он был неподходящий к этому месту и времени: руки дрожат, голос тихий и ничего враждебного.

– Для этого надо позвать женщину, – возразила я.

– Да где же тут женщины?

– Неужели не найдете? – И сейчас же придумала: – При всех частях есть казенная акушерка, вот за ней пошлите, – посоветовала я.

– Пока-то ее найдут, а ведь при вас может быть оружие. Сохрани господь, что-нибудь случится…

– Ничего больше не случится, уж лучше вы свяжите меня, если так боитесь.

– Да я не за себя боюсь, в меня не станете палить. А верно, что расстроили вы меня. Болен я был, недавно с постели встал. Чем связать-то?

Я даже внутренне усмехнулась: „Вот я же его учить должна?“

– Если нет веревки, можете и полотенцем связать.

Тут же в комнате он отпер ящик в столе и вынул чистое полотенце, но вязать не торопился.

– За что вы его? – спросил он как-то робко.

– За Боголюбова.

– Ага! – В тоне слышалось, что именно этого он и ожидал».

Можно себе только представить, как поразило чиновника поведение молодой особы, схваченной на месте преступления. Попалась, и уж ей не вырваться из сетей карающего закона. Для Трепова худшее уже позади (небось выживет), а для этой особы все только начинается, и заранее ясно, что ее ждет. Отчего ж она так странно безразлична к своей судьбе, помилуй бог! «За Боголюбова», – сказала она. Невеста, выходит? Или сестра? Чиновник смотрел во все глаза на Веру и терялся в догадках. Он даже внутренне содрогнулся, когда она сама же посоветовала, чем ее вязать, посоветовала с таким поражающим спокойствием.