Санкт-Петербургская быль - [25]

– Да это и у нас в Питере было решено…

Мы не станем затягивать изложение беседы Фроленко и Малиновской. Ничего нового мы бы не узнали. Фроленко прав: теперь все прояснилось. Вера Засулич, взяв на себя исполнение приговора, давно вынесенного Трепову в революционных кругах Питера и юга, пожертвовала собой, освободив других от такой необходимости. Сколько тут ни говори, а ничего уже не поделаешь. Казалось, Вере не спастись. В двадцать семь лет сама вычеркнула себя из жизни.

– И все-таки надо подумать, надо подумать, – твердила Малиновская, прощаясь у Литейного проспекта с Фроленко. – Вам, конечно, тоже надо уехать, могут до вас добраться, а мы тут еще посмотрим, подумаем.

– Вера меня не выдаст, я не тревожусь!

– Еще бы! Дорогой мой, она никого не выдаст! Но лучше не искушать судьбы. Сейчас всю полицию, всех ищеек поднимут на ноги! А это собаки опытные!..

Снова забежим несколько вперед и скажем, что в тот же день компания южан и кое-кто из питерских «троглодитов», которым грозила опасность, снялись с места и укатили из столицы вслед за Машей Каленкиной.

Вернемся, однако, к Вере и всему тому, что происходило внутри дома на Гороховой после выстрела.

Глава пятая. «Обычный уголовный опус»

1

Вот эпизод, с которого хотелось бы начать эту главу, продолжающую рассказ о необычных событиях, которые потрясли Санкт-Петербург.

Вера сидит со связанными руками в комнате «особых происшествий» и ждет, что с ней будет дальше.

Что она в те минуты переживала? Читаем ее запись:

«Между тем весть, очевидно, уже распространилась в высоких сферах. Комната начала заполняться: один за другим прибывали особы военные и штатские и с более или менее грозным видом направлялись в мою сторону. В глубине комнаты появились солдаты, городовые. Мой странный (для данного места и времени) собеседник куда-то исчез, и я его больше не видела. Но стянули мне за спиной локти его полотенцем. Распоряжался какой-то шумный, размашистый офицер. Он подозвал двух солдат, со штыками на ружьях, поставил их за моей спиною и велел держать за руки. Отошел на середину комнаты, посмотрел, должно быть место не понравилось, перевел на другое. Уходя, предостерег солдат:

– Вы берегитесь, а то ведь она и ножом пырнуть может.

Мое предвидение, а следовательно, и подробная программа поведения не шла дальше момента побоев. Но с каждой минутой я все сильнее и сильнее радостно чувствовала (несмотря на вспомнившуюся лестницу), что не то, что вполне владею собой, а нахожусь в каком-то особом, небывалом со мной состоянии полнейшей неуязвимости. Ничто решительно не может смутить меня или хотя бы раздражить, утомить. Что бы ни придумали господа, о чем-то оживленно разговаривавшие в это время в другом конце комнаты, я-то буду спокойно посматривать на них из недосягаемого далека.

На несколько минут нас оставили в стороне, солдаты стали перешептываться.

– Ведь скажет тоже: связана девка, два солдата держут, а он: „Берегитесь – пырнет“.

– И где это ты стрелять выучилась? – шепнул он потом над самым моим ухом.

В этом „ты“ не было ничего враждебного – так, по-мужицки.

– Уж выучилась! Не велика наука, – ответила я так же тихо.

– Училась, да недоучилась, – сказал другой солдат, – плохо попала-то!

– Не скажи, – горячо возразил первый, – слыхать, очень хорошо попала, – будет ли жив!..»

Возможно, солдаты тоже кое-что знали про историю с Боголюбовым.

2

Поднятый с пола револьвер и письменное прошение, поданное девушкой Трепову перед выстрелом, показание Трепова и других свидетелей выстрела – все попало в руки срочно явившегося сюда следователя по особо важным делам господина Кабата. С первых же минут следствия ему начал помогать и сам начальник Петербургской сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин.

Кто такая эта Козлова – вот что требовалось установить. Точный адрес, род занятий, имелись ли у нее сообщники.

В прошении был адрес – Зверинская улица, дом такой-то. И вот господину Кабату, слывшему довольно проницательным следователем и опытным специалистом своего дела, показалось важным начать следствие с проверки Зверинского адреса.

– Надо скорее туда ехать, – сказал следователь и предложил столичной сыскной «звезде» Путилину: – Айдате со мной вместе.

– А для чего? – пожимал плечами Путилин, человек с виду флегматичный и неторопливый. – Адрес-то липовый!

– Это еще надо установить, мой друг.

– А для чего? Вы мне ответьте, пожалуйста.

Тот, кто знал Ивана Дмитриевича Путилина и следователя Кабата (история, к сожалению, не донесла до нас его имени-отчества), не удивился бы тому, что оба, едва начав расследование, сразу стали враждовать. И выражалось это в том, что каждый старался сколько возможно помешать другому, перехитрить коллегу, обмануть. Но делалось это, разумеется, без всяких внешних проявлений вражды; наоборот, истинные чувства прикрывались улыбочкой самого что ни на есть взаимного расположения и доброжелательности.

– Не едете? Так я один еду, а вы пожалеете, да будет поздно.

Опасаясь, как бы в самом деле потом не пожалеть, и надеясь выведать, что за «интерес» движет Кабатом и заставляет его так настаивать на своем, Путилин согласился ехать. Выведав все, ведь можно и помешать человеку. Хотя бы насолить ему, чтобы не очень горячился, не вел себя так, будто вот-вот ему в руки попадет золотая рыбка или, как про себя иронически думал Иван Дмитриевич, будто этому Кабату видится возможность «ухватить самого бога за бороду».