Санкт-Петербургская быль - [26]

– Значит, едем?

– Едем, едем, какой вопрос.

Свое согласие ехать Путилин дал в тот момент, когда к подъезду градоначальства подкатила красивая черная карета и из нее вышел сам граф Пален. Чтобы выйти из кареты, графу пришлось снять с головы цилиндр. Надевая его снова, Пален говорил что-то резкое успевшему тоже выбраться из кареты прокурору Лопухину. Кажется, проклинал «этих девок». Впрочем, разобрать было трудно, а близко подходить к тому месту, где остановилась карета царского министра, не разрешалось.

Но даже издали видно было: граф чрезвычайно расстроен событием и почел долгом самолично прибыть в дом на Гороховой.

3

Мчат к Зверинской две кареты. Одна большая, желтая, тряская – в ней полицейские. В другой, поменьше и с лучшими рессорами, сидят друг против друга сыщик и следователь. Сидят, поглядывают в окошечки, и за разговором каждый старается в чем-то поймать другого, а в чем, ни тот, ни другой пока не знают.

Едва отъехали от градоначальства, Путилин с ухмылкой принялся бубнить в нос:

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови,

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви…

Знаете эти стихи? – вдруг обратился Путилин к следователю. – «За великое дело любви». Вот как-с, сударь, они говорят!..

Чьи стихи и в какой среде их повторяют особенно часто, Кабат знал. С этими стихами Некрасова на устах шли «в народ», звали мужика к бунту.

– Да, да, – закивал Кабат. – Стихи известные. И я понял вас: стрелявшая, конечно, из этой самой среды. Козлова… Я полагаю, это ее действительная фамилия. На ее носовом платочке я видел метки «Е.К.»…

– Чепуха, – произнес Путилин.

– Уверен, что и на ее белье такие метки.

– Возможно, мой дорогой Кабат. На свете все возможно. Но она не Козлова. И не жила она на Зверинской. Чепуха это все, золото вы мое! Вы сами понимаете, что чепуха, я уверен.

– Почему же?

– А вы себя спросите.

– Ну хорошо, – говорит Кабат, вроде бы начиная раскрывать свои карты. – Что дело тут политическое, вы согласны?

– Я уже сказал: «За великое дело любви». «Уведи меня в стан погибающих»… Ясно, что политическое.

Кабат морщится, ему не по душе наигранно шутливый тон Путилина. Кабата тянет на серьезный разговор:

– Политическое и очень громкое, добавьте.

– Добавим, пусть, – соглашается Путилин.

– Вы малость ехидничаете, я чувствую это, дорогой Иван Дмитриевич. А дело-то далеко не обычное!

– Ну, допустим. И что же?

Вместо ответа Кабат спрашивает, хитро прищурив глазки.

– Вывод из этого сами не хотели бы сделать?

Мчит карета, потряхивает ее, несмотря на мягкие рессоры, дорога плохая. За оконцами тянулись улицы, не столь ухоженные дворниками, как Гороховая или, скажем, Невский проспект. Видно, градоначальник сюда свои строгости не простирал, в это место города не заглядывал.

– Какой же вывод? – раздумчиво тянул с ответом Путилин. – Что мы с вами могли бы на этом бесспорно серьезном деле славу заработать? Денег? Повышения в чине? Так позвольте вам напрямик заявить, коллега: черта с два! Ломаного гроша не стоит это дело в смысле личного интереса! Уверяю вас! Кукиш с маслом вас ждет, друг мой.

И Путилин со злорадством показал, какой именно кукиш ждет Кабата, – кукиш получился здоровенный и увесистый.

– Тьфу! – сплюнул Кабат, морщась от обиды. – Вы черт знает что себе позволяете, милостивый государь!

– Я правду-матку люблю, мой дорогой.

Но Кабат уже взял себя в руки и с места в карьер перешел в атаку на Ивана Дмитриевича, известного своей приверженностью к «правде-матке» лишь на словах.

– Странный, однако, вывод вы сделали, друг мой! – воскликнул следователь с саркастической усмешкой. – О каком личном интересе тут может идти речь, осмелюсь я у вас спросить? Я человек государственный, и интересы государства для меня превыше всего!

– Ну, ну, бросьте, – махнул рукой Иван Дмитриевич и разразился незлобным, но таким оглушительным смехом, что карету затрясло еще сильней. – Что за люди! Завидуют славе Желеховского! Захотели известности, денег, милостей царских! Небось уже тыщи считаете, голубчик? Ах, Кабат, я же вас насквозь вижу!

– Вы сами такой! – огрызнулся Кабат. – Сами уже считаете эти тысячи!

– Нет, не считаю, – уверял Путилин. – Клянусь, не жду и копейки! И знаете почему? Извольте: громкого дела наши верхи, наши отцы-благодетели, не захотят делать из этого выстрела. Это будет, мой дорогой, обычный уголовной опус!..

Вот такой разговор велся внутри кареты в то время, как сидящий снаружи кучер усердно нахлестывал полицейских лошадок, которых в городе все жалели – такой у них был всегда заморенный вид.

4

Странно, что два человека, оба причастные к одному миру следствия и сыска, никак не смогли договориться. А ведь в этом – во взаимной деловой договоренности – и был весь смысл совместной поездки, на которой так настаивал Кабат. О следователе говорили: «Деляга!» Не зря постоянно потягивает носом, широко раздувая ноздри, – это-де оттого, что Кабат все силится почуять: нет ли где поживы?

Сказать правду, сейчас он как раз такую поживу почуял, и немалую, шутка ли – выстрел в самого Трепова. А Путилин, тоже малый не промах, черт знает как себя ведет!

Ты ему про Фому, он про Ерему. То есть о том, что это был выстрел не просто в Трепова, а в империю, как очень точно сказал Желеховский, спора не было. Дело сугубо политическое – оба сходились и в этом. А вот примет ли это дело громкую огласку, так, чтоб вся империя о нем услышала, – вот тут каждый тянул свою песенку.