Сан Феличе. Книга 1 - [24]

VI ПОСЛАНЕЦ РИМА

Посмотрим же, кто такие эти пятеро, из которых Николино, не щадя и самого себя, так насмешливо и весело троих обрек на виселицу, а двоих на гильотину, — причем его предсказаниям, за исключением одного, суждено было осуществиться.

Тот, кого мы назвали Доменико Чирилло, застав его задумчивым и сосредоточенным, одиноко сидящим облокотившись на каменный стол, напоминал героев Плутарха и являлся одним из редчайших представителей античности, когда-либо появлявшихся на неаполитанской земле. Он не принадлежал ни времени, ни стране, в которой жил, и обладал многими достоинствами, однако ему было бы достаточно одного из них, чтобы стать человеком выдающимся.

Он родился в 1739 году, в год восшествия на престол Карла III, в Грумо, деревеньке в Терра ди Лаворо. Семья его издавна славилась знаменитыми врачами, учеными-естествоиспытателями и неподкупными судьями. Еще не достигнув двадцати лет, он участвовал в конкурсе на замещение кафедры ботаники и добился ее; потом он путешествовал по Франции, познакомился с Нолле, Бюффоном, д’Аламбером, Дидро, Франклином, и если бы не его горячая любовь к матери — он сам в этом признавался, — то он отказался бы от своей настоящей родины, чтобы обосноваться на родине, избранной его сердцем.

Возвратившись в Неаполь, он продолжал научные занятия и стал одним из лучших врачей своего времени; но особенно известен он был как врач бедных, ибо считал, что для истинного христианина наука должна быть не источником благосостояния, но средством помогать страждущим; поэтому, когда его одновременно приглашали к богачу и к лаццароне, он охотнее отправлялся к нищему и сначала, пока тот был в опасности, помогал своими знаниями, а когда больной начинал поправляться — деньгами.

Несмотря на это или, лучше сказать, именно поэтому, в 1791 году он был в немилости у двора: страх перед революционными идеями и ненависть к французам вооружили Фердинанда и Каролину против всех, кого в Неаполе отличали благородное сердце и проницательный ум.

С тех пор он жил в полуопале; видя спасение своей несчастной отчизны лишь в революции, которую можно совершить с помощью все тех же любимых им французов (а любовь его к ним могла бы поспорить с любовью к матери и к настоящей родине), он, с философской решительностью своей души и со спокойной и мягкой настойчивостью своего характера, стал участником заговора, чтобы низвергнуть мрачную и жестокую тиранию Бурбонов, заменив ее разумной и братской властью Франции. Он отдавал себе отчет в том, что ставит на карту свою голову, но спокойно, упорно, без излишних восторгов, не считаясь с опасностью, шел к намеченной цели — подобно тому как стал бы, рискуя собственной жизнью, лечить больных холерой или тифом. Его единомышленники были моложе и порывистее, но к его мнению по всем вопросам относились с глубоким уважением; он был как бы нитью, ведущей их в лабиринте, огоньком, светившим им в потемках, и грустная улыбка, какою он встречал опасность, спокойное благоговение, с каким он говорил об избранниках, на чью долю выпало счастье умереть за человечество, оказывали на них то же действие, что Вергилий приписывает светилу, которому поручено рассеивать мрак и страхи, порожденные тьмой, и заменять их благодетельной и спасительной ночной тишиной.

Этторе Карафа, граф ди Руво, герцог Андрийский, тот самый, что вмешался в разговор, напомнив о непреклонной воле и отваге человека, появления которого они ждали, был одним из богатырей, создаваемых Богом для политических битв, — другими словами, то был своего рода аристократический Дантон, наделенный неустрашимым сердцем, железной волей и непомерным честолюбием.

Он отличался врожденной склонностью к трудным начинаниям, спешил навстречу опасности, как другой бежал бы от нее, проявлял мало беспокойства относительно средств, лишь бы достигнуть цели. Бесстрашный в жизни, он был, хотя это и казалось невозможным, еще бесстрашнее перед лицом смерти — словом, это был один из тех мощных рычагов, какие Провидение, охраняющее народы, вкладывает в руки революции, которая должна их освободить.

Он происходил из прославленной семьи герцогов Андрийских и носил титул графа ди Руво; но он его презирал, равно как и все титулы своих предков, если они не согласовывались с делами, благодарная память о которых могла бы остаться в истории и которые он сам мечтал совершить; он постоянно говорил, что у порабощенного народа не может быть аристократии. Он воспламенился при первых же веяниях республиканских идей, подувших в Неаполе после прибытия Латуш-Тревиля, с присущей ему отвагой устремился на опасный путь революции и, хотя по своему положению обязан был появляться при дворе, стал одним из самых пламенных глашатаев новых принципов, усерднейших их распространителей: всюду, где заходила речь о свободе, словно по какому-то волшебству появлялся Этгоре Карафа. Поэтому уже в 1795 году он был арестован в числе первых патриотов, выслеженных Государственной джунтой, и заключен в замок Сант’Эльмо; здесь он вступил в сношения с большинством молодых офицеров, охранявших крепость. Его пламенное красноречие привело к тому, что они превратились в сторонников республики; вскоре они настолько подружились, что, когда ему стал грозить смертный приговор, он, не колеблясь, обратился к своим стражам с просьбой помочь ему бежать. Тут между этими благородными юношами возникли разногласия: одни считали, что даже во имя свободы нельзя изменять своему долгу и, поскольку им доверена охрана замка, с их стороны было бы преступлением содействовать побегу узника, будь он им хоть друг, хоть брат. Другие, наоборот, говорили, что ради свободы и ради спасения ее защитников патриот должен жертвовать всем, вплоть до собственной чести.