Самый грустный человек - [20]

Глава шестая

Вернувшись с приема, Страуд заболел. Его перевели в тюремную больницу и поместили там в изолятор, где ощу­щался сильный недостаток воздуха. За дверью, правда, стоял баллон с кислородом.

Врач вытащил термометр из-под мышки Страуда. Темпе­ратуры не было. Подозрительно. Страуд раскрыл рот, высу­нул язык. Горло чистое. Более чем подозрительно. Врач по­садил Страуда на стул и велел закинуть ногу на ногу. Колено не дрожало. Комбинация из трех этих компонентов предполагала единственный диагноз: крупозное воспаление легких. По всей вероятности, от пережитого вол­нения. Исходя из его известности, врач назначил ему пени­циллин. Будь на его месте другой узник, врач назначил бы что-нибудь другое. По больничному уставу, некоторые ле­карства, в том числе и пенициллин, запрещено было про­писывать узникам, лежавшим в изоляторе. Другой пункт то­го же устава гласил, что приговоренных к пожизненному заключению в случае заболевания следует помещать только в изолятор.

— Рассуди сам, разве я виноват, что не могу прописать тебе пенициллин? И тем не менее пенициллин. Это во-первых. Во-вторых, свежий воздух, минимум шесть часов в день. В-третьих, усиленное питание. Побольше меду, отвар шиповника. Все пройдет. Если даже диагноз ошибочен, все равно все пройдет. Я сделал тебе столько добра, — сказал врач, — а ведь ты знаешь, долг платежом красен. Я слышал, ты написал книгу о нашей тюрьме. Всех, говорят, осла­вил... — Доктор покраснел, по-глупому засмеялся и посмо­трел на свои стоптанные новомодные ботинки. — Я тебя очень прошу... впиши туда мое имя... напиши, что тюремный доктор в высшей степени злой и жестокий человек... пре­ступник... безжалостный и бездушный... Поноси меня, как только можешь... Выдумывай что хочешь. Я не оби­жусь, клянусь, не обижусь. Напротив, буду тебе очень благо­дарен...

И он ушел, уверенный, что наконец-то возьмет реванш, отомстит за все унижения, за низкое жалованье, за дюжину детей, появившихся на свет в результате неосторожности, за трудную карьеру от фельдшера до врача, за невежество жены и ее красноречие, за свои стоптанные ботинки. Но в дверях он столкнулся с надзирателем, покорно уступил ему дорогу и уверенность эта в минуту улетучилась. И когда он оказался по ту сторону двери, он встал обалдело, округлил губы и неизвестно почему дунул — «фу».

— Где ж это ты так простыл? — спросил надзиратель.— Наверное, тогда, на приеме. Свежий воздух тебе противопо­казан. Представь, мне тоже. Если подумать, я свободный че­ловек, не так ли? Но я целыми днями просиживаю в этих стенах и дышу одним с тобой воздухом. Когда я все же из­редка выбираюсь домой, на улице меня обязательно про­хватывает. Знаешь, о чем я недавно подумал? До меня вдруг дошло, что в конце концов я тоже пожизненно заклю­ченный. Хорошая штука логика, Страуд.

Надзиратель очень напомнил Страуду одного его давниш­него знакомого, которого теперь уже не было в живых. Страуд убил его. Сейчас это был голый и сухой факт, ко­торый вот уж много лет не вызывал, не будил в нем ника­ких эмоций и размышлений. Страуд частенько пересчитывал в уме своих знакомых. С самого начала и до сегодняшнего дня, до сегодняшних его пятидесяти лет. Число знакомых едва достигало пятидесяти. За всю свою жизнь он узнал не­полных пятьдесят человек. У надзирателя и у его давнишне­го знакомого, того самого, которого давно нет в живых, бы­ла особая страсть к логическим умозаключениям. Чтобы восполнить недостаток образования. Комплекс неполноцен­ности, усмехнулся про себя Страуд, вспомнив старый эпизод из своей биографии. Потом он ужасно загрустил, подумав, что мало того что у него такой ограниченный список знакомых — к тому ж еще двое так похожи друг на друга.

— Между прочим, поговаривают, будто ты написал кни­гу о тюрьме, — сказал надзиратель, — наверное, она у тебя с собой, под подушкой небось прячешь. Я вас всех насквозь вижу, все заключенные примитивные люди. Ну вот видишь, в самом деле под подушкой. — И он пренебрежительно доба­вил : — Вы говорите, будто в камере больше некуда прятать. Но если б даже было куда прятать, все равно б пихали под подушку, — и, весьма довольный собой, надзиратель стал перелистывать рукопись. Он снова нашел повод выказать Страуду свое презрение и был в своей стихии. — Хорошо пи­шешь, Страуд... Аж мурашки по спине бегают... Перепол­няешься ненавистью... А, про это тоже ты написал. Ну что ж, правильно сделал. Это сразу прольет свет на все... Ага, и про меня есть... Ну как же иначе... хотя неприятно чи­тать... но справедливо, справедливо... Если бы я был при­личным человеком, я бы совершил самоубийство... но ведь я не без причины плохой человек, ты об этом подумал, Страуд? Вот взять, к примеру, моего соседа, мясника, его злоба никак не оправдана... он мог быть хорошим человеком и остаться мясником... А у меня это профессия... цель... сверхзадача... попробуй посмотреть на меня с этой точки зре­ния. Зло на философской платформе... аристотелевская кате­гория...—его лицо выразило недовольство, он поморщил­ся.— А вот это ты неправильно написал... За последний год в тюрьме от тяжелых условий умерло не двадцать семь, а двадцать восемь человек... документальная вещь должна быть точной...