Самые чужие люди во Вселенной - [15]

Объяснять задание более подробно писатель не хочет. Просто воспоминание, от первого лица единственного числа. Неважно, счастливое или грустное, длинное или короткое. И снова он повторяет, что это только ради знакомства. И что если кому-то трудно сдвинуться с мертвой точки, то он поможет начать писать или организовать мысли.

Несколько человек тут же принимаются строчить, а я смотрю в окно. Честное слово, сейчас каникулы, а я опять сижу перед листом бумаги и пытаюсь написать текст. Умею же я влипнуть.

Снаружи, в безоблачном небе, радостно носятся друг за другом две птахи.

Я в задумчивости поднимаю голову. Писатель что-то отмечает в записной книжке, потом обводит взглядом аудиторию и останавливается на мне. «Всё в порядке?» – спрашивает он. Да, отвечаю я. Думаю, как начать. Он широко улыбается и шепотом признается, что не понимает людей, способных приступить к исполнению сразу, как только им объяснили задание. Он сам может целый час ничего не писать, а потом набросать три страницы за десять минут.

На секунду я закрываю глаза.

Воспоминание?

Я думаю о человеке, затаившемся в подвале.

Великолепный сюжет. В подвале моего дома спрятался непонятный человек, который не говорит, а только щелкает языком. Сегодня утром я поставил будильник в телефоне, взял в шкафу бутылку молока и коробку хлопьев. Родители еще спали, Норбер тоже. Я сунул еду, миску и ложку в рюкзак, чтобы не привлекать ничьего внимания. Спустился в подвал, уверенный, что там уже никого и о беглеце я больше не услышу, но он был на месте. Лежал в странной позе на расстеленных пальто. Поднялся, как только меня увидел. Спокойный, очень спокойный. На полу валялась сплющенная бутылка из-под воды. Крышечку бутылки с йогуртом он не отвинтил, а сорвал. К колбасе в вакуумной упаковке не притронулся. Я подумал, может, он мусульманин. Или иудаист. Или вегетарианец.

Я медленно насыпал в миску шоколадные хлопья, открыл при нем бутылку молока, чтобы он понял, как отвинчивают крышку, и подал ему завтрак. Он взял миску и, прежде чем я протянул ему ложку, начал хлебать небольшими глотками. По его подбородку и шее побежала капля молока – белый след, почти невидимый на белой коже.

Я немного подождал, поставил бутылку с молоком, коробку с хлопьями сунул обратно в рюкзак и повернулся к выходу. Когда я открыл дверь, человек на минуту перестал есть. Он протянул ко мне руку и защелкал языком. Это удивительный звук: модулированное стрекотание, то быстрое, то медленное, то низкое, то высокое. Я ответил, что ничего не понимаю и попозже зайду еще. Секунды три-четыре он смотрел на меня не двигаясь, а потом снова принялся за еду.

Жюлиана, та женщина, которая все время несет невесть что, спрашивает, можно ли рассказать историю о месте, где она жила до переезда в наш район. Писатель напоминает, что тема – именно наш район. Терпение у него действительно образцовое. Я стараюсь думать о чем-нибудь другом, кроме человека в подвале. Я думаю о Норбере, я мог бы тысячу историй рассказать о своем брате. Но мысленно вычеркиваю их все. Не хочу о нем писать. И о родительских ссорах не хочу. И как отец потерял работу. И о том, как мама устает. Не хочу писать, что чувствую, когда родители сидят перед телевизором, смотрят дебильную передачу пустыми, погасшими глазами, и какую ощущаю между нами разницу, и как не хочу быть на них похожим. Не хочу записывать мысли, которых стыжусь. И уж точно не буду писать о придурках с нижнего этажа, которые ругаются, если пройти слишком близко. Я ищу воспоминание. И нахожу. Писатель говорит, можно рассказать о чем угодно. И я пишу о вчерашнем типе, который остановил меня на лестнице и спросил, не видал ли я белого негра. Я хочу показать, как с первого взгляда бывает ясно, что человек плохой. И что слово может ранить, даже если относится не к тебе. Сказать, что хорошо бы нам хватало сил заткнуть некоторым людям рот.

В зале тишина, все пишут. Одна женщина, наверное пенсионерка (хотя определить возраст взрослых не всегда легко), спрашивает, сколько строк нужно написать. Я улыбаюсь: как будто мы в классе и учитель задал сочинение. Ее соседка – она подняла руку в ответ на вопрос, пишет ли кто-нибудь для себя, – занята своим телефоном. То ли скучает и шлет эсэмэски, то ли ищет информацию для текста. Хорошо бы на уроке разрешали пользоваться мобильниками, думаю я, если нужно что-нибудь уточнить.

Когда я вернулся из утреннего рейса в кладовку, Норбер уже встал. Он понял, откуда я, и спросил, не ушел ли тот человек. Услышав отрицательный ответ, задумался. Зря я доверился брату. Еще наломает дров, расскажет все родителям. Ему надо как-то помыться, сказал в конце концов Норбер. У нас душ принять нельзя, если только мама с папой уйдут оба. Отнеси ему влажных салфеток, у мамы есть несколько пачек про запас.

Закончив речь, Норбер тут же развернулся ко мне спиной и удалился в комнату. Иногда я просто не знаю, что о нем думать. Кажется, его ничто не интересует и не волнует, – и вдруг он беспокоится о гигиене чужого человека. Я пошел за салфетками. Однажды мама сказала, что покупает их, потому что этот запах напоминает ей обо мне и Норбере маленьких. Мама порой говорит странные вещи. Повторяет, что хотела бы иметь больше детей, но не получилось, потому что папа лишился работы. Не люблю, когда она пускается в такие вот откровенные разговоры. У нее сразу делается грустный, сдавленный голос. И мне всегда кажется, что мама живет не той жизнью, которой хотела бы.