Самые чужие люди во Вселенной - [11]

Глядя, как ест отец, я подумал о коже. Как она может так сильно растянуться и не треснуть? Из-за жары папа с утра до вечера ходит в майке. Поразительно, как у него не лопается живот. После обеда, в ванной, я защипнул и растянул насколько мог кожу на руках и животе. От силы пара сантиметров, дальше больно. Получается, нужно годами растягивать эпидермис, заставлять его раздуваться миллиметр за миллиметром, становиться гибким и эластичным.

Интересно, растолстею ли я с возрастом. Не хотелось бы. У Норбера избыточный вес, так сказала медсестра в школе. У папы реально ожирение, он говорит, что из-за гормонов. Может, и правда: он всегда отказывался делать обследования, назначенные врачами. А у мамы нет, мама только чуть-чуть кругленькая, но по сравнению с ним выглядит почти маленькой. Надеюсь, в будущем я не стану похож на них. Большим и указательным пальцами правой руки я захватываю кожу на левой сверху и тяну не отпуская. Она отстает и растягивается на четыре или пять сантиметров, дальше я сдаюсь. На руке остается красная отметина – через час она становится желтой с синим.

Вечером хлопает дверь, в коридоре отрывисто звучат слова, потом шаги, потом закрывается дверь в комнату Норбера. Брат вернулся домой. Я не смею постучаться к нему. Смотрю на часы: минут через двадцать вернется мама. Подожду ее прихода и тогда выйду из комнаты и рискну появиться в гостиной или на кухне.

Когда мама приходит вечером с работы, ее лицо словно говорит о том, как утомителен этот мир. На ее старых фотографиях видна радость, которая теперь пропала, стерлась от усталости. Сейчас у нее лицо человека, каждый день ведущего борьбу, зная, что так продлится до конца.

Я предлагаю ей помочь с ужином, но она в раздражении отрицательно щелкает языком. Двигается она резко, как всякий раз, когда чем-то недовольна. И без просьбы уматывать понятно, что она хочет побыть одна. Я бездумно выхожу из квартиры. На лестнице никого, в холле никого, на парковке перед домом никого. Прежде чем снова подняться, заглядываю в подвал. Иногда у меня хорошо получается врать самому себе, и сейчас я думаю, что надо проверить, запер ли мой братец дверь на ключ, а то велосипед стащат. На самом-то деле я отлично знаю, что ищу. И не обманываюсь.

Я поворачиваю ручку,

дверь незаперта,

успеваю подумать, что Норбер дебил,

и вижу:

тот человек,

он здесь, сидит на полу, на мешках с одеждой,

он вскакивает,

у него бегают глаза,

он смотрит мне за спину,

смотрит, один ли я,

ему страшно,

я уверен, ему страшно,

я так сильно чувствую его страх, что забываю о своем, забываю, что у меня дрожат руки и сердце норовит выпрыгнуть из груди,

я тихонько говорю «тсс»,

я делаю знак рукой, протягиваю ее вперед ладонью вверх,

не знаю, удается ли мне улыбнуться,

открываю рот, но говорить не получается,

я больше не двигаюсь, и человек тоже стоит неподвижно, он не такой высокий, как мне казалось, не больше метра шестидесяти, кожа у него необычайно белая, как лист офисной бумаги. Глаза расширены, он не пересекается со мной взглядом, он слушает, он натянут как тетива, он готов сделать прыжок.

Я думаю о таймере, я знаю, что свет скоро погаснет, и не испытываю ни малейшего желания остаться в темноте вместе с незнакомцем. «Белый негр», – презрительно сказал тот тип на лестнице. Я медленно зажигаю свет в кладовке, как раз в тот момент, когда коридор за спиной погружается во мрак. Человек не двигается. Я едва угадываю, что он дышит. С тем же успехом он мог быть восковой фигурой. Напоминает зверя, который замер, чтобы спастись от хищника. Или еще хуже – кролика, загипнотизированного светом фар машины, которая несется прямо на него.

«Здравствуйте, – начинаю я, – ничего плохого я вам не сделаю». Слова как будто не в горле у меня рождаются, а в животе. Проходит вечность, прежде чем они достигают губ. «Джеф», – говорю я, приложив ладонь к груди. Проходит несколько секунд. Биение сердца понемногу замедляется. Не знаю, понял ли человек мои слова. По его застывшему лицу ничего не определить. На нем старые, потертые штаны и растянутый свитер, из рукавов торчат только пальцы, такие же белые, как лицо. Волосы ежиком, бровей нет. Готов поклясться, все его тело абсолютно безволосое. Я не слышу, как он дышит. Только вижу, как движутся глаза. Проходит еще несколько секунд, а потом человек внезапно расслабляется, обмякает, руки повисают свободно, ноги не напряжены. Лицо бесстрастно.

«Я ничего не скажу, – объясняю я. – Можете спать здесь». Я спрашиваю, хочет ли он есть, и, не получив ответа, неуверенно подношу руку ко рту. Хорошо бы он понял, облегчил мне задачу. Но он по-прежнему неподвижен, не улыбается, не показывает на рот или живот. Не могу сообразить, то ли он немой, то ли мои жесты остаются для него загадкой. Во всех ли странах обозначают голод, поднося руку ко рту?

«Не уходите, – говорю я ему, – я принесу вам кое-что». Очень медленно выхожу в коридор, включаю свет там и гашу в кладовке, иду дальше. Каждый миг жду, что он оттолкнет меня и сбежит, но нет, он стоит не шевелясь. Я взлетаю наверх. На мое счастье, мама в гостиной, я слышу, как они с папой спорят, их голоса больше противостоят друг другу, чем разговаривают. До меня доносятся упреки, обычная ссора насчет того, что, пока мама на работе, папа ничего не делает по дому. В кои-то веки я рад, что родители перебрасываются колкостями и я могу спокойно открыть шкаф, взять упаковку печенья и большую бутылку минеральной воды. В холодильнике я хватаю питьевые йогурты, упаковку колбасы. Отрезаю кусок от буханки на столе и ухожу так же быстро, как пришел. На лестнице я вдруг застываю от страха: какой же я идиот, что болтаюсь с полными руками еды, нужно было взять пакет и спрятать продукты. Человека в подвале преследуют. Если я встречу тех, кто за ним гонится, они моментально поймут, для кого эта провизия. Отступать слишком поздно, я рискую привлечь внимание родителей, если вернусь в квартиру. Я спускаюсь, приоткрываю дверь на лестницу. В холле ни души. Бегу до двери в подвал, снова спускаюсь по ступенькам, включаю лампу с таймером и приближаюсь к кладовке, снова чувствуя, как колотится сердце.