Самые чужие люди во Вселенной - [9]

Это не мешало таким людям, как папа, брюзжать заранее, что, дескать, с утра до вечера будем слушать отбойные молотки. А другие обрадовались. Мама надеялась, что будет больше места для ванны. Зимой объявили общее информационное собрание в конференц-зале местного культурного центра. Депутаты должны были представить нам проект перестройки района и ответить на вопросы.

Ни мама, ни папа на собрание не пошли, не видя смысла тратить время на говорильню. Свою ошибку они осознали на следующий же день, побеседовав в лифте с соседями. Ужинали мы в тишине. Я не задавал вопросов, я уже научился нырять под воду, когда на поверхности собирается буря. Я чувствовал напряжение между родителями, но я не подумал про дом, я решил, что они снова поругались. Новость я узнал через день в школе. Она попала на первые полосы местной прессы: квартал будет реконструирован, это так. Здания перекрасят, тротуары расширят, сделают больше безопасных велосипедных дорожек, островки зелени увеличат за счет общих садов и огородов… а нашу башню снесут. В то утро я понял важность слов: реконструкция – это обновление существующей застройки. Реновация – разрушение с целью построить заново.

В школе об этом заговорил учитель истории и географии. Половина учеников живет в нашем районе, и я единственный – в башне.

На втором собрании с мундепами были все, даже я (не пришел только Норбер). Нам объяснили, что строения устарели и обветшали. Модель городского развития изменилась. Прозвучало слово «анахронизм». Обломок поспешной тяп-ляп застройки шестидесятых. На его месте вырастут два здания пониже, но более просторные и удобные. Всех переселят в намного лучшие условия. Высотки уже в прошлом, улыбались депутаты, это ископаемые из другой эры. Наше жилище они называли ВЗ – высотное здание. Квартал преобразится, говорили они, станет намного разнообразнее и динамичнее. Они обещали вернуть магазины и службы шаговой доступности, они употребляли абстрактные слова: перепланировка жилых комплексов; проект, предназначенный для предупреждения пауперизации. Они не сказали «гетто», но все услышали так.

Одно обстоятельство депутаты и инженеры упустили: наше здание, самое высокое здание квартала, – не просто головоломка из семидесяти двух деталей, которые нужно расположить по-другому, а место, где мы живем, причем некоторые – уже пятьдесят лет. Место, где многие из нас родились. Это наш дом. Не просто устаревшая модель городского развития, а место, где нам нравится жить.

Я хожу иногда на окраину района. Кое-кто из моих друзей живет в бывших домах для рабочих, одноэтажных, с садиком позади. Интересно, а если их бы заставили переехать, что бы было? Сильнее ли чувство своего дома, если это отдельная постройка, а не квартира? Легче ли жить на земле, чем на высоте? Мы что, не имеем права чувствовать себя как дома в ВЗ?

У меня в ушах Anvil шпарят Badass rock N roll[4], гитарные риффы дрожат в нескольких сантиметрах от мозга. Я думаю, чем бы мне занять день. Сейчас не больше одиннадцати, друзья еще спят.

На втором собрании слова колотили нам по темени, как нестихающий ливень, от которого было не укрыться. Говорили о доработке проекта устойчивого городского развития, публичных слушаниях, вписывании жилища в окружающую среду, подготовке документа, утверждающего совместные действия, пересмотре качества условий жизни. Слова падали с безжалостной регулярностью. Мы насквозь пропитались абстрактными терминами и пустыми формулировками. С тех пор как выяснилось, что реновация означает снос, мы перестали понимать, что значит то или иное слово, мы стали бояться того, что оно в себе прячет. Пересмотр качества, проект, вписывание жилища, перестройка – а что, если в каждом из этих слов кроется ловушка? Как бывает, когда подписываешь договор, страницы и страницы мелких буковок, и не понимаешь ни слова. Для говорящего речь не то же самое, что для слушающего.

Нас едва ли не обвинили, что мы нарочно живем в развалине, которая в таком состоянии, что хуже не придумаешь: вот-вот рассыпется. Здание ветхое. Здание съедает кучу денег на обслуживание. Здание так плохо изолировано, что отапливать его – все равно что отапливать улицу и небо. Все это нам известно. Мы годами информировали об этом стройкомпанию. Мы даже направляли им петиции по поводу того, что в квартирах слишком холодно зимой и слишком жарко летом. Мы ждали, что компания – застройщик социального жилья решит наши проблемы. А не выкинет башню на помойку вместе со всеми жизнями, которые еще теплятся внутри нее.

Максимальное количество жильцов, объяснили нам, по возможности будет переселено в другие здания квартала. Это сказал один депутат, весь такой стройный и гладкий, в сером костюме и веселом оранжевом галстуке. «Другие, – продолжал он, – смогут воспользоваться возможностью попробовать другое жилье в разных районах города».

«Возможность» – вот еще одно приятное слово, за которым прячется мрачный смысл. Возможность быть вышвырнутым из дома.

Проверяю телефон. Полный штиль. Вытягиваю шею и вижу парковку: по ней идет тот мерзкий тип, который утром звонил в дверь, а потом встретился мне на лестнице. Он ходит между машинами, все ищет беглеца, спавшего у нас в кладовке. Что полагается делать в таких ситуациях? Звонить в полицию? А если мерзкий тип и есть полицейский в погоне за жертвой? Бывает же, что люди бегут от войны, рискуя жизнью, пересекают океан, прячутся под грузовиками, пешком переходят горы, а на месте их винтит полиция и отправляет назад, туда, где их убьют. Я читал в газетах.